Он припомнил все подробности записей. Итак, Аллиган решил поляризовать каждый гравитон, создаваемый гравиприводом корабля, с различием в девяносто два градуса. Стоп, тогда произойдет увеличение скорости примерно в два раза согласно второму постулату Миллера об эманации электронов. Это было изображено на графике Аллигана. Александр углубился в дебри гиперматематики и физики, но спустя час лишь получил ответ, что в самом деле скорость увеличится в 1,8976 раза от прежней среднестатистической.
«По крайней мере я на верном пути», — подумал он. Сегодня шел уже десятый день, точнее ночь, как он ищет зацепку, но ее не было. Александр начал сомневаться в правильности профессорских выводов. Вдруг «шепоток» выключился и скоро должны были включить «пищалку». «Да, у СБ эта система отработана до мелочей. Боже, как она мне надоела! Ведь они понемногу добиваются своего — еще неделя-другая и я сойду с ума».
Слово «система» почему-то вызвало в памяти книжные полки в старинной библиотеке. Тут Александру в голову пришла интересная мысль. Профессор добился увеличения скорости корабля благодаря системной поляризации, а что если попробовать хаотическую? Александр пожалел, что под рукой нет даже самого завалящего вычислителя, пришлось просчитывать все в уме. Он принялся лихорадочно вычерчивать кривые на шершавой стене карцера.
Надзиратель, одетый в наушники против «пищалки», заглянувший в глазок, решил, что заключенный Морозов явно спятил, и пошел докладывать о происшествии начальству. Начальство в лице майора Дорка, услышав о морозовской наскальной живописи и вспомнив угрозу генерала Канта, пригрозило убить надзирателя, если это в самом деле случилось, и велело немедленно выпустить Морозова. Тюремщик трусцой добежал до карцера, открыл двери и велел заключенному выходить.
Александр, поглощенный новой стороной идеи, даже не обратил внимания на открытую дверь и продолжал выводить пальцем кривую эманации, которая должна была получиться при хаотической поляризации гравитонов. Без лаборатории и компьютеров получалось что-то непонятное, но Александр был уверен, что он на верной дороге. Пищалка сводила с ума и постоянно путала мысли. Морозов несколько раз стукнул ладонью себе по голове, словно это могло помочь ему собраться с мыслями. Несчастный прапорщик, увидев эдакое самоизбиение, решил, что заключенный «сбрендил», и пискнул от жалости к себе. Почему-то этот звук, в общем-то негромкий, привлек внимание Александра и прервал его размышления. Он увидел в открытых дверях надзирателя; нервы, расшатанные почти трехнедельным пребыванием в карцере, не выдержали, и Александр рявкнул на него:
— Ты, имбецил, с ключами и безмозглый! Ужель другого времени не мог найти ты для проверки?! О боже, каких придурков только не плодит Земля!
Тюремщик, услышав, что заключенный ругается непонятными словами и говорит почти стихами (о которых прапорщик имел весьма смутное представление), окончательно утвердился в первоначальном диагнозе и заодно увидел себя отданным по приказу майора Дорка на растерзание блохам-берсеркерам (тот переадресовал угрозу генерала подчиненному). Вдруг заключенный заговорил нормальным голосом:
— Эй, меня выпускают, что ли?
Впервые в жизни тюремщик обрадовался, что зэк не спятил в карцере. По дороге Александр узнал у осчастливленного им надзирателя подробности разговора с комендантом тюрьмы и подумал, что тот, наверное, струхнул изрядно. Прапорщик сдал заключенного на руки конвоирам, а сам побежал докладывать начальству о благополучном исходе перевоспитания Морозова.
Александр шатаясь добрел до своей нары и в полном изнеможении упал. Он страшно похудел за время пребывания в карцере, одежда болталась на нем, как на вешалке. Оспан поговорил с конвоирами, и через двадцать минут Морозов пил настоящий мясной бульон. Затем его уложили и, собрав все одеяла, укрыли ими. Александра прошиб пот, и он начал погружаться в тяжкий, без сновидений, сон. Последнее, что он разобрал, был басок Оспана.