Отсюда призывы Боэция познать самого себя, пробудить в себе силы, способные поднять человека до небес, до первоисточника бытия, а не надеяться на спасение извне. Боэция не снедают ни мечты, ни упования. Это строгая и рационалистическая натура. Он все-таки приходит к постижению первоначала и смысла человеческого существования через науку размышления, а не через страдания души, как бы не доверяя душе интуитивной и чувствующей (и в этом он тоже противоположен Августину).
У Боэция нет и тени мистического опыта, нет темноты и нет ожидания и неожиданности чуда. В конце концов для него нет и тайны в боге, в котором лежит последнее основание бытия. Но ведь это открыто человеку с самого начала и лишь забыто им. Поиски автора «Утешения» — это, строго говоря, не искание бога, а отыскание путей, способных поднять человека до него, сделать его «как бы богом», ибо, как полагал Плотин, «глаз никогда не увидел бы солнца, если бы не принял форму солнца». Боэций показывает, что человек больше и глубже самого себя. Философ преподает науку подлинно человеческого, а не божественного величия и своими рассуждениями, и своей жизнью. По Боэцию, удивительнее всего в человеке скрытая в нем и подчас неведомая ему самому мудрость. Душа должна быть внимательна к себе самой и не делать ничего бесполезного, отвлекающего ее от главного.
«Последний римлянин» приближается к границам человеческой жизни и мышления. Сквозь строй философских аргументов в «Утешении» подчас прорывается боль сердца: автор не скрывает, что бывают мгновения и часы страданий, когда мудрость не утешает. Но Боэций преодолевает сомнения. Он убежден: мудрец не может быть несчастным, ибо цель мудрости — истинное счастье, блаженство. Путь к благу лежит не через страдания. Христианскому идеалу — «сердцу болезнующему» — противостоит обладающий несгибаемой душевной стойкостью мудрец. Боэций считает, что мудрец не может быть страдальцем. Постоянно пребывает в печали лишь неразумный и ленивый душой человек. Мудрец сумеет преодолеть несчастья. Он не будет вести изнуряющей борьбы со своими страстями, ибо в борьбе с самим собой нельзя подняться к высшему благу. Идти вперед надо, прежде всего утверждая благое начало в самом себе, гармоническое единение с миром. Не следует уклоняться и от ударов судьбы, надо понять ее лживые лики, выйти ей навстречу, не боясь смерти. Для Боэция очевидно, что речь не идет ни о борьбе с судьбой, ни о покорности ей. Мудрец познает суть судьбы, ее сокровенный смысл и тем самым как бы разрывает круг временнх явлений, в котором она имеет силу. Спасение не индивидуальный акт бога, не проявление благодати, но результат концентрации всех рациональных и духовных усилий человека, который сам делает себя подобным богу или низводит до уровня животного. Человек силен разумом, не знающим оков, вырывающимся из времени, уничтожающим пространство, сжимающим вселенную до ослепительной световой точки средоточия истины. Предназначение человека нести свой дух «все выше и гордо смотреть в высокое небо!»[147]. И он может осуществить этот огромный труд, ибо в его «груди скрыта великая сила жизни»[148].
Атмосфера рока, судьбы, неизбежности, окутывающая человека, поглощенного земными заботами, рассеивается, как только он вверяет себя заботам мудрости. Быть по-настоящему счастливым, могущественным, жить, не опасаясь ударов судьбы, можно только за оградой познания, устремленного к высшему разуму, и самосовершенствования. И когда Боэций писал: «Никогда Фортуна не сделает так, чтобы принадлежало тебе то, что отделено от тебя по природе»[149], он имел в виду не только внешние блага, но и духовную суть человеческого существа, которое осуждает или оправдывает свою жизнь, являющуюся точкой в безграничном движении бытия.