Григорий Котовский уезжает на автомобиле в будущее, где его ждет военная форма, ладный конь, эскадроны сорви-голов, и гражданская война, а еще повозки французских чулок, которые, по словам злопыхателей, Котовский будет контрабандой переправлять в Румынию из Одессы, чулки тогда были самой твердой валютой, и Григорий подумывает о них, подпрыгивая на заднем сидении вместе с машиной. Не оглядывается. Тюрьма разгромлена и горит, на что обыватели глядят со страхом. Заключенные, пережившие 1905 год и двенадцать лет тюрьмы, бегут через поле от тюрьмы. Бегут к монастырю. К монашкам. Морщинки от гримас на черных лицах — белые. Черные от грязи руки протянуты вверх, кое-кто подбирает камни. Бегут быстро. Ад следует за ними.
Роман, который он вроде бы пишет, но не написал даже еще ни одной фразы, ни одного слова, ни одной буквы, становится персональным адом писателя Лоринкова. Он покупает лист. Огромный, белый лист размером полтора метра на два, даже свернутый, задевает крышу в общественном транспорте, так что Лоринков тащит идет с ним пешком мимо недостроенного кинотеатра «Искра». Вешает дома. Собирается нарисовать на этом большом плакате план книги, и даже берет у сына взаймы несколько цветных фломастеров, чтобы отмечать ими разные сюжетные линии. Ночью жена встает, чтобы выпить воды, и видит Лоринкова сидящим на кухне с калькулятором. Что ты, черт побери, делаешь, спрашивает она. А, ерунда, отмахивается он.
Значит так, думает он, — на следующий день по пути на работу продолжая свои ночные подсчеты, — если в день делать по пять листов текста, то через три месяца работы у него будет триста листов, из которых… Выходные не в счет. Лоринков подсчитывает, что, если он будет прилежно трудиться в течение полугода, то книга будет готова к следующей весне. Недурно. Конечно, его порядком смущает чрезмерное, что ли, обилие приготовлений к этой книге, но, с другой стороны, разве не тот лучший полководец, кто позаботится о снабжении и обмундировании армии еще до начала похода, думает Лоринков. Читает биографию Гитлера. Австрийский сумасброд даже зимней одежды не запас для своих войск перед тем, как бросил их на Восток, ну, и проиграл. Лоринков это вам не Гитлер, думает Лоринков. Лоринков хитер. Поэтому он решает тщательнейшим образом продумать всю сюжетную конструкцию романа, чтобы, когда придет Время Писать, не возникало пауз, способных убить любую книгу. Великолепно. Правда, совершенно неясно, о чем будет этот роман, а если вам неизвестна тема книги, которую вы собираетесь писать, то как же вы сможете разработать мельчайшие сюжетные ходы? Вот дерьмо, ругается Лоринков. Разбивает зеркало с утра, и крови так много, что приходится даже ехать в больницу на перевязку. Жена спокойна. Если жесты чересчур киношны — а в каком только кино разозленный агент ФБР не разбивал зеркало кулаком поутру, — значит все идет как надо. После зеркала математика заканчивается и Лоринков перестает подсчитывать, сколько страниц в день ему нужно писать, чтобы через какое-то количество месяцев…. Угробил на такую чушь почти месяц, смеется он, оглядываясь на себя месячной давности с недоумением. Жена привыкла, что он отказывается от себя вчерашнего, сам себе Петр и Иисус, ну, что же, завтра он посмеется над собой сегодняшним, а пока… Математике конец. Лоринков начинает делать записи. Оставляет по 100 записей в день, покупает себе четыре блокнота, один из которых оставляет на работе, один кладет на кухне рядом с ночником — чтобы писать когда в доме тихо, надо ли говорить, что ни одной строки ночью он так и не написал — один оставляет на даче, а один носит с собой всегда на случай, если приспичит. Приспичило. Лоринков останавливается в центре города, и пишет, притиснув блокнот к какому-то дому левой рукой, а правой — черкая в нем, и не обращая внимания на взгляды прохожих. Пишет час. Похож на грабителя-хулигана, который притиснул к стене дома прохожего, и расписывает того финкой. Сумасшедший.