Мы жили в желтом трехэтажном колониальном доме на улице, засаженной склоненными кленами и дубами, которые усыпали ее желудями весной и сухими красными и рыжими листьями осенью. Наверх, к спальням, вела крутая скрипучая лестница, а в подвале слегка пахло плесенью и крахмальными простынями. На заднем дворе расположились железные качели и песочница, которую часто использовали соседские кошки, а также клумба с настурциями, лавандой, гардениями и клематисом, за которыми прилежно ухаживала Нони.
После похорон отца люди поехали к нам домой. Все прихожане нашей церкви и еще другие, которых я никогда раньше не видела, но которые знали меня по имени и наклонялись, чтобы сказать: «Фиона! Дорогая, Фи!»
Наша ближайшая соседка, миссис Грейнджер, взяв стопку картонных тарелок в пластиковой упаковке и еду в пластиковых контейнерах пастельных тонов, засуетилась, расставляя их на обеденном столе. Я подумала, это странно, потому что, казалось бы, эта роль по праву должна была принадлежать Нони. Но она сидела на оранжевом диване, поднимая и опуская белый платок к лицу и коленям, к лицу и коленям, а незнакомцы опускались перед ней на колени и склоняли головы, словно она оказывала им своего рода честь. И она была совсем не похожа на нашу маму.
Сочетание черного платья Нони с оранжевым диваном и белым платком напоминало мне Хеллоуин, и я ощутила странное, нелепое возбуждение. Почти истерику. Плюс вся эта еда. Везде! Миски зеленого винограда, ореховой смеси, твердых сливочных леденцов и чипсов. Блюда бутербродов с сыром и ветчиной, нарезанных аккуратными треугольниками, кубики арбуза, истекающие розовым соком на белую скатерть. Я похватала, что могла, и быстро все съела, не понимая, что можно, а что нельзя тут делать, и что будет дальше.
Скоро стало ясно, что, когда у тебя умирает папа, тебе можно все. Под столом я обнаружила Джо с целой миской конфет и тремя банками кока-колы. Кэролайн стащила с себя колготки и растянулась на полу, напевая что-то себе под нос. Рене сидела в кресле-качалке и сосредоточенно расковыривала ссадину на локте, не обращая внимания на взрослых, которые стояли перед ней, снова и снова обращаясь к ней по имени тихими, сочувственными голосами.
Я как сумасшедшая носилась по комнате. Я натыкалась на чьи-то зады и даже не извинялась. Я ковыряла в носу и вытирала палец о кофейный столик. Меня не останавливали, со мной не говорили, меня вообще не замечали. Свобода была утомительна. Пошатываясь, я забралась к Рене на колени. На ней были жесткое черное платье и черные чулки, которые она подтянула, когда я устроилась у нее на коленях. Ногой без туфли она раскачивала кресло взад-вперед, взад-вперед. Это движение укачивало меня, словно корабль в море или машина на неровной дороге. Именно так я всегда и представляла себе Рене – островок стабильности посреди общего беспорядка.
Когда это началось, я все еще была у Рене на коленях. Я не знаю, что вызвало у Джо приступ ярости. Я только знаю, что он схватил каминную кочергу из кованого железа, тяжелую, вымазанную сажей. Длиной примерно с бейсбольную биту.
Джо начал со столовой и яростно и неуклонно продвигался по всему дому. Он не бил людей, только вещи. Повсюду раздавался звук трескающегося дерева, бьющегося стекла, глухих ударов и звонких падений, когда он снова и снова опускал кочергу на стол, на кресло, на все это множество мисок и блюд с едой. Шум напугал меня, но я не плакала. Я слушала. Мы все слушали. Приглушенные разговоры и тихие слезы уступили место нервному, испуганному шиканью.
Хрясь. Он зашел в гостиную. Хрустальная ваза, полная леденцов, фарфоровая настольная лампа с холщовым абажуром, коллекция изящных стеклянных кошечек Нони – все было разбито и разлетелось по полу. Джо помедлил перед пианино, а затем нацелился на фотографии, которые стояли на нем: картинки того, чем мы, Скиннеры, были до сегодняшнего дня. Все шестеро: Эллис и Антония, Рене и Кэролайн, Джо и малышка Фиона. Хрясь. Все шестеро на ветреном пляже Новой Англии и перед рождественской елкой в мишуре, смеющиеся и позирующие, стоящие в обнимку, держащиеся за руки. Хрясь. Мы, дети с выпавшими молочными зубами, безликие младенцы, толстощеко выглядывающие из пеленок. Наши гордые и усталые родители, яркие, безупречные, прекрасные даже в своем клетчатом полиэстре. Хрясь. И все это исчезло.