«Почему нельзя было просто признать, что он прав? – спрашивал Уолтон у Юстаса много лет спустя. – Почему нельзя было уступить? Почему ты должен был всегда делать всё по-своему, даже в два года, – всё делать ему назло? Почему вечно ему перечил и выводил его из себя?»
Однако если попросить привести конкретный пример, Уолтон не может вспомнить ни одного раза, когда Юстас действительно перечил отцу. И всё же Уолтон уверен, что так и было. Мало того, его представление о Юстасе как о строптивце, бросающем вызов отцу, его равноправном и упрямом противнике («даже в два года») в точности совпадает с тем, как Юстаса описывает сам мистер Конвей. Видимо, все младшие дети в семье покорно усвоили то, что им внушили. Однако образ своенравного малыша никак не вяжется с рассказами людей со стороны, которым приходилось бывать в доме Конвеев в те годы. Мистер Стаут из музея Шиле вспоминает, как его приглашали на ужины в дом Конвеев и маленький Юстас ел в полной тишине, с забитым, нервным видом, старательно пытаясь «ни в коем случае не взглянуть отцу в глаза».
Тетя Юстаса вспоминает, как однажды, когда ему было четыре года, отец разбудил мальчика среди ночи, притащил вниз к гостям и вынудил отвечать на сложные математические вопросы. Каждый раз, когда малыш ошибался, Юстас-старший насмехался над ним и унижал, видимо, рассчитывая, что его словесные издевки развлекут гостей. Это продолжалось до тех пор, пока мальчик не расплакался. В этот момент тетя вышла из комнаты, потому что просто не могла больше на это смотреть. Тогда она подумала, что это самый «садистский и отвратительный способ издеваться над ребенком» и дала себе обещание никогда больше не возвращаться в дом Конвеев.
И как и мистер Стаут, тетя Юстаса не припоминает, чтобы в течение вечера мальчик хоть раз сказал отцу что-то вроде «Пап, может, хватит?».
А вот когда Уолтон вспоминает, как отец грозился размозжить Юстасу башку, – у него при этом возникает только один вопрос: что Юстас опять сделал не так, что разозлил папочку? Когда вспоминает, как отец грозил заколоть мать ножом для льда, то думает: наверное, они опять ссорились из-за Юстаса. И если Юстаса часами запирали в комнате без еды и воды, значит, он действительно вел себя плохо.
Пожалуй, труднее всего в этой истории понять, где была мать, пока над ее ребенком так издевались. Как случилось, что Карен Конвей, в прошлом Карен Джонсон, неугомонная наездница-чемпионка, отважный лесоруб, девчонка, которая в двадцать два года продала свою серебряную флейту и купила пропуск на Аляску – как случилось, что такая женщина не смогла защитить сына? Почему она не оградила Юстаса-млад шего от отца?
Она и сама до сих пор не может это объяснить. Наверное, дело в том, что брак – слишком сложное дело, и ни одна семья не может избежать трагедий. Сейчас миссис Конвей утверждает, что боялась мужа. Ей доставалось не меньше, чем сыну. (Любимым развлечением мужа было подстрекать детей посмеяться над матерью, которую он обзывал «большим жирным бегемотом».) Друзья и родные умоляли ее оставить мужа, но ей не хватало смелости уйти, по крайней мере, надолго. Отчасти это объясняется тем, что миссис Конвей была глубоко религиозна и верила, что развод – один из смертных грехов. А отчасти… как знать? Кто знает, почему женщины не бросают мужей? Она помнит лишь, что когда пыталась встать на защиту сына, это еще больше злило мужа, и наказания становились более суровыми. Поэтому она быстро решила, что для блага самого мальчика лучше не вмешиваться.
Вместо этого она придумала, как помочь сыну втайне. Она тайком поддерживала его, словно он был диссидентом в тоталитарном государстве, посаженным в одиночную камеру. Иногда – я это не придумала – подсовывала ему записки («с любовью от того, кто любит тебя и больше всего о тебе заботится»), но также проявляла свою любовь наедине, когда никто не видел. Она научила его жизни в лесу и разрешила свободно там бегать. В лесу Юстас имел возможность не просто быть лучшим, но и вздохнуть полной грудью, ничего не опасаясь вдали от бушевавших в родном доме торнадо. А еще Карен внушила сыну – и это был самый важный ее поступок – тайную, но сильную уверенность в том, что он, Юстас Робинсон Конвей IV, когда-нибудь вырастет и изменит мир – что бы ни говорил и ни делал его отец.
Теория о том, что человек может изменить мир, не была ее собственным изобретением. Она усвоила ее от отца, выдающегося философа-идеалиста C. Уолтона Джонсона. Дед Юстаса по материнской линии был уникальным человеком, ветераном Первой мировой войны, и все его звали Шефом. Вскоре после возвращения с войны Шеф Джонсон основал в Северной Каролине филиал американских бойскаутов. Он хотел работать с детьми, потому что знал, что именно способно превратить хилых мальчишек в сильных мужчин, способных изменить мир. Он верил, – нет, пожалуй, стоит пойти дальше и назвать это не просто уверенностью, а несгибаемой научной догмой, – что это превращение лучше всего достигается в сложных условиях фронтира, неосвоенной земли, и, как многие американцы до и после него, был обеспокоен тем, как исчезновение дикой природы повлияет на воспитание американских мальчиков. Шеф Джонсон не собирался спокойно стоять и смотреть, как американские мальчишки вырастают изнеженными бездельниками, как их расхолаживает «влияние города, которое размягчает мозги и ограничивает восприятие».