Порешили друзья так: записывать и общее и личное. Сказано — сделано. Порыв великодушия охватил обоих, что, между прочим, и в прошлом у них уже не раз случалось, и тогда благородству каждого не было предела.
Орлик первым ринулся в личное. И по дневнику видно — сначала он поозоровал. Уж очень несвычно было ему делать свои записи — еще не приучилась рука. Катя — та сама призналась, что уже в первом классе гимназии заносила в тайный альбом любимые стихи и всякие переживания. Другое дело Орлик — ему в его молодой жизни до сих пор не до дневников было, вот он сейчас и путался: то ли всерьез принимать задание командарма, то ли в шутку. По всему судя, все-таки всерьез, хотя командарм был склонен иногда и пошутить. Следовательно, надо и то и другое учитывать.
Судите сами, как это учел Орлик.
«У Катеньки насморок, чихает на всю теплушку, — записал он, явно противореча самому себе и относя к личному и интимному всякого рода пустяки, то есть пока еще просто балуясь, если хотите. — И окромя того, она, Катька моя, дюже боится вшей и прямо себе в исподнее белье сыплет на ночь такое санитарное средство «Пиретрум» да еще держит про запас другое средство, которое зовется по-научному «нафталин»…»
Тут, очевидно, тетрадь была силой вырвана из рук Орлика и в нее была вписана такая протестующая запись Кати:
«Господи помилуй! С ума сведет меня эта чертяка в образе Орлика! Хватит дурить, право!»
«Ладно, — следует далее запись Орлика. — Можем и не дурить. Можем такое про наше личное взять да раскрыть, такое выстрелить, что любой прямо ахнет! Хоть твою любовь взять, хоть мою тайну…»
Опять запись Орлика прервана категорическим протестом:
«Нет, слышишь! Ни про то, ни про другое!»
«А если это для истории надо, Катенька? Подумай, чем мы тут рискуем? Ведь знать никто не будет — только мы с тобой да история. А перед ней чего робеть да стыдиться? Крой до жвака-галса! Правильно говорю, а?»
Странная для дневника переписка продолжалась, нося характер взаимной перепалки:
«Чертяка ты, чертяка! Не все же можно напоказ».
«А я не боюсь ничего, и вообще интеллигентства не признаю».
«Господи, господи! Это ты к кому относишь? Мне шестнадцать, как и тебе, и ежели мой отец в театре служит, то еще не значит, что я интеллигентка. И вообще — не буду тебе больше отвечать!»
Мало-помалу, однако, записи наших путников становятся все более серьезными. Орлик, надо сказать, оказался общительнее Кати. Во всяком случае, на первых страницах дневника его записей куда больше, и временами эти записи занимают довольно много места. Но заметно — наш милый юный кавалерист как бы тащится вслед за Катей, вроде бы уступив ей, что ли. Но скоро увидим — нет, не уступил. Просто набирался духу, подступая к тому, про что не так-то легко в самом деле «взять да выстрелить», как выразился сам же Орлик.
Вот рукой Кати запись, запись общая, безличная, но любопытная тем, что Катя как бы пробует настроиться на возвышенный лад:
«О нашем времени когда-нибудь скажут: «То время было щедрым на хороших друзей и верных товарищей».
И все. Никого не назвала, к неудовольствию Орлика, который явно предпочел бы что-нибудь более конкретное. Но мысль и сама по себе ему понравилась, и он отозвался такой записью:
«Только тот имеет хороших друзей и верных товарищей, кто заодно идет с историей и вертит ее колесо, а кто не идет и не вертит, тому одиноким быть всегда. Вот мы с Катей друзья и товарищи и, можно сказать, лучшие друг для друга люди, и время нас за то отметит, оно всех отметит, кто честен и смел».
Далее Орлик не удержался и пошел строчить:
«Вот мы с Катей едем по делу в самый Питер-Петроград, колыбель революции. И эта наша поездка есть тоже истинная история, и потому-то мы и есть настоящие друзья-товарищи. Едем не за чем-то там пустым, едем ради цели, от которой душа трепещет и радуется и, можно сказать, поет, хотя есть и то, с чего можно и опечалиться. Все есть в нашей быстротекущей жизни, потому как она не просто жизнь, а сама история, с которой мы идем вперед и вперед».
Отношение Орлика к истории, как видно, чрезвычайно уважительное, даже, мы бы сказали, священное. А Катя вдруг сделала в тетрадке такую ироническую запись:
«Мой милый дружочек! Не пиши красиво! И не митингуй. Пиши о нашей поездке просто, как есть. Тут нет секрета. Про это — пожалуйста!»
«Ах, так? — взвился Орлик. — Во как! А «с высоты журавлиного полету» — не митинг? А про то «время, которое было щедрым» — это что? Ну ладно же!»