Брата Бартоломе продержали в тюрьме два дня, прежде чем подвергнуть первому допросу, однако это не могло запугать мужественного, закаленного в сражениях рыцаря. Комната, куда его привели на допрос, была маленькая и мрачная, без окон, и освещал ее всего один закрепленный на стене факел. Секретарь сидел за простым грубым столом, на котором находились толстая книга с чистыми страницами, перо, чернильница, перочинный нож и колокольчик. Место прокурора находилось в глубине комнаты, на небольшом возвышении под слепой аркой, благодаря чему фигура его была окутана полумраком. Оба монаха были одеты в коричневые сутаны ордена Святого Франциска, головы их скрывали капюшоны. Фигура прокурора практически сливалась с темнотой, и отчетливо была видна лишь белая веревка, служившая ему поясом, — отличительная черта францисканцев.
Рыцаря со связанными руками поставили перед прокурором, слева от которого сидел секретарь, тщательно точивший перо. Когда альгвазилы покинули комнату и закрыли за собой тяжелую дверь, прокурор впервые нарушил молчание:
— Надеюсь, ваше пребывание в этих стенах не было для вас слишком тягостным?
— Не пытайтесь отвлечь меня посторонними вопросами, сеньор, — дерзко ответил рыцарь. — Мне прекрасно известны методы святой инквизиции. Скажите, в чем меня обвиняют, и я докажу свою невиновность.
— Не торопитесь. Следует соблюдать порядок допроса. Итак, ваше имя?
— Бартоломе де Сепеда и Гарсия Касерес.
— Семейное положение?
— Я монах. И горжусь тем, что всегда соблюдал данный мной обет целомудрия.
— Прошу вас отвечать только на поставленные вопросы. Вы происходите из семьи старинных христиан?
— Нет, я внук крещеных евреев.
Секретарь, старательно записывавший вопросы прокурора и ответы на них, поднял голову и впился глазами в лицо рыцаря, словно пытаясь разглядеть в нем еврейские черты.
— Итак, вы называете себя монахом. К какому ордену вы принадлежите?
— Я рыцарь благородного ордена Святого Иакова в Толедо.
После короткой паузы, возможно, сделанной для того, чтобы секретарь успел записать все сказанное, прокурор произнес грозную фразу, звучавшую в этих стенах бесконечное множество раз:
— Сознавайтесь в своих преступлениях, брат Бартоломе, — вам будет хуже, если вы не скажете правду.
— Я служил только Богу и королю. Если я убивал, то лишь во имя Господа и справедливости. Это все, что я могу вам сказать.
— Я вижу, вы упорствуете во лжи. В таком случае, боюсь, я буду вынужден прибегнуть к иным методам допроса.
Секретарь пронзительно зазвонил в стоявший на его столе колокольчик, и в комнате снова появились два альгвазила. Они отвели брата Бартоломе в камеру пыток, пропахшую воском, углем и потом палачей и их жертв. У одной из стен находилась топка, огонь в которой раздували с помощью мехов; над ней на крючках висели наводившие ужас железные орудия пытки. В полумраке комнаты можно было различить также деревянную пыточную «кобылу» и дыбу. У стены, противоположной топке, стоял стол и два стула — один повыше, другой пониже, — предназначенные для прокурора и секретаря.
Палачи раздели брата Бартоломе и привязали его к «кобыле» за щиколотки и запястья. Пытка заключалась в том, чтобы, вращая рычаги, затягивать веревки и растягивать тело жертвы. В результате этого кости начинали выходить из суставов, а веревки впивались в плоть, доставляя дополнительные мучения. Прокурор и секретарь вошли в камеру пыток. Освещение в ней было более ярким, и рыцарю удалось разглядеть обе фигуры. Когда прокурор занял свое место, Бартоломе впервые увидел его бледное, морщинистое и худое лицо с жестокими сверкающими глазами — глазами фанатика, совершающего в своем неистовом служении Богу самые страшные преступления. Сильно выделяющийся заостренный орлиный нос делал инквизитора еще более устрашающим.
— Вы готовы сознаться? — спросил он брата Бартоломе, но не получил ответа.
Пытка началась. Комнату огласили душераздирающие крики, но ни в одном из присутствовавших они не могли вызвать сочувствия. Рыцарю не приходилось рассчитывать на жалость: он должен был либо признаться, либо терпеть долгие и мучительные истязания. Но брат Бартоломе даже не знал, какого признания от него требовали: он не чувствовал за собой никакой вины. Его предки обратились в христианство задолго до издания королевского указа об изгнании из Испании всех иудеев. Они крестились по убеждению, а не по принуждению — не ради того, чтобы сохранить кров и имущество, как впоследствии делали многие…