Хуан провел Энрике в небольшую капеллу Санта-Каталина. Осмотрев ее, они снова вышли на площадь, где возвышался старинный крест аббата Жуана де Гимера. По совету своего проводника Энрике трижды обошел вокруг креста: в монастыре, по словам Хуана, существовало древнее поверье, что сделавший это обязательно снова вернется в Поблет.
Энрике был в восторге от всего, что видел вокруг. Монастырь оказался намного больше, чем он предполагал. Здания и стены хорошо сохранились, однако повсюду — в том числе и на кресте, и на плитах, которыми был вымощен двор, — были видны какие-то щербины и вмятины.
— Что это за следы на камнях? — с недоумением спросил Энрике.
— А, вы про эти выбоины… — сказал старик с таким выражением, будто ждал этого вопроса. — Это случилось в 1938 году, перед Рождеством, в самый разгар гражданской войны. Никогда этого не забуду… Мне было тогда, — Хуан прикрыл глаза, вспоминая, — одиннадцать лет. Мой дом находился в нескольких километрах отсюда, неподалеку от Риудабелья. Мы с друзьями любили бродить по горным лесам, хотя моя мать мне строго-настрого запрещала туда ходить — в те годы в лесах было полно оголодавших волков. Также я часто приходил в монастырь, посмотреть, как монахи и поденщики работают в виноградниках. Они были очень добры ко мне — всегда давали мне ломоть хлеба, гроздь винограда и иногда даже горшочек меда. В те времена в монастыре был замечательный аббат — очень старый, наверное, лет девяноста. Удивительной доброты был человек, да и вообще какой-то необыкновенный — говорил с каким-то странным акцентом, и звали его Жиль…
Это имя прозвучало для Энрике как удар грома. Он тотчас прикинул, что если в конце прошлого века Жилю было лет сорок, то в 1938 году ему как раз было бы около девяноста. Все сходилось: несомненно, этот аббат был тем самым Жилем, которому было адресовано письмо французского священника, найденное Энрике в старинном манускрипте. Тем временем Хуан продолжал свой рассказ:
— Это был первый день рождественских каникул, хотя вообще-то с тех пор, как начались сражения на Эбро, занятия у нас в школе и так постоянно отменяли в основном из-за бомбардировок… Представляете, что здесь творилось? — Энрике рассеянно кивнул, хотя понимал, что этот вопрос не требовал никакого ответа. — В тот день я очень рано пришел в монастырь. Было очень холодно, и все небо было сплошь покрыто белыми тучами. Я сидел в комнате с камином — она находилась рядом со старой трапезной — и вдруг услышал громкие крики. Я выглянул в галерею, чтобы узнать, что случилось, и от увиденного у меня кровь в жилах застыла. Монахи в ужасе метались по галерее и кричали: «Республиканцы! Республиканцы!» Я был тогда совсем мальчишкой и мало что понимал в политике. Я знал лишь то, что франкисты бросали бомбы, а республиканцы не любили священников и монахов. Мне было очень страшно, я бросился бежать и спрятался на кухне. Не знаю, почему мне пришло это в голову, но, выходит, я поступил правильно, раз остался жив.
Они сидели на каменной скамье в тени дерева, и Энрике, едва поспевая, записывал рассказ Хуана в записную книжку.
— Через несколько минут раздались оглушительные удары в Королевские ворота — это те, что находятся между двумя шестиугольными башнями, — а потом стали стрелять. Я никогда раньше не слышал выстрелов. У моего отца было охотничье ружье, но он никогда не брал меня с собой на охоту. Я был ужасно напуган и не знал, что делать: то ли бежать куда глаза глядят, то ли затаиться в шкафу и ждать, что будет дальше. Я забрался в шкафчик, где монахи хранили хлеб, — в дверцах там были сделаны прорези, чтобы внутри не скапливалась влага, и благодаря этому было намного легче дышать. Я весь перепачкался в муке и подумал, какой нагоняй получу от матери, когда она увидит меня. Представляете? Монастырь захватывают республиканцы, а мне в голову лезут такие глупости! Абсурд, казалось бы, но сейчас я понимаю, что таким образом я просто убеждал себя, что непременно вернусь домой, что со мной ничего не может случиться.
Карандаш у Энрике к этому времени уже настолько затупился, что им едва можно было писать. Он машинально коснулся рукой кармана рубашки и, к своему удивлению, обнаружил там неизвестно откуда взявшуюся ручку. Вероятно, он случайно прихватил ее со стойки администратора в отеле.
— Сквозь прорези в дверце шкафа мне была видна значительная часть галереи и почти вся трапезная, поэтому я хорошо видел, как республиканцы вошли во внутренний двор и принялись занимать позиции. Повсюду слышался шум и топот: очевидно, ворвавшиеся в монастырь солдаты обыскивали его сверху донизу. Никогда в жизни мне не было так страшно, как в тот момент, когда в кухню вошли двое солдат и один из них открыл дверцу соседнего шкафчика. Я зажмурился от ужаса и вжался в угол, моля Бога, чтобы меня не обнаружили. Они находились так близко ко мне, что я чувствовал запах их грязной формы и слышал их дыхание. Не знаю, что солдаты искали, но, должно быть, им удалось это найти, потому что, когда я открыл глаза, их уже не было на кухне. Зато я увидел нечто другое, заставившее меня опять содрогнуться от ужаса. Аббат Жиль стоял посередине галереи перед двумя людьми в форме, один из которых убеждал другого расстрелять монахов. Однако второй — вероятно, командир захвативших монастырь республиканцев — не согласился. Услышав его ответ, я от облегчения выдохнул с такой силой, что мука разлетелась и попала мне в лицо. Я испугался, что чихну и выдам себя, но, к счастью, мне удалось сдержаться.