Олег Таругин
Последний сентябрь
Памяти тех, кто должен был вернуться с той войны, но остался на ней навсегда
Апрель две тысячи девятого выдался на удивление теплым, пожалуй, даже жарким. Как, собственно, и тот роковой сентябрь сорок первого. И уже пятого числа стояла такая жара, что большинство поисковиков военно-исторического центра «Память и Слава» скинули не только камуфляжные куртки, но и футболки, подставляя бледные после недавней зимы торсы ласковому южному солнцу.
Последние несколько дней Вахты оказались самыми удачными — конечно, если вообще можно использовать это понятие — «удачные» — применительно к появляющимся из раскопа страшным находкам, которых уже насчитывалось почти полтора десятка. Впрочем, скорее, да, можно: поднимаемые из рыжей причерноморской глины бойцы ждали этого дня долгие шестьдесят восемь лет.
Дождались…
Медальон был пока только один, зато читаемый: ценная находка! Остальные красноармейцы или краснофлотцы оставались неопознанными. Конечно, их еще не подняли на поверхность, и оставался шанс обнаружить среди костей желанный бакелитовый футлярчик или гильзу с перевернутой вниз вершинкой пулей или деревянной пробкой-затычкой, но опытные поисковики знали, что оный шанс, увы, не слишком велик. Но грунт под костями просеивали более чем тщательно, вынося из раскопа на брезенте. Уж такова особенность перегнивания органики: то, что некогда находилось в карманах или на теле бойца, со временем опускается на десяток сантиметров ниже.
Наибольшее внимание привлек последний найденный боец: из-за невысокого роста и тонких косточек поначалу решили, было, что это девушка-санинструктор или вовсе какой-то местный пацаненок невеликих лет, погибший на передовой и похороненный после боя вместе с красноармейцами. Но дальнейшие раскопки опровергли это предположение. Среди впечатавшихся в глину ребер нашлись набитые позеленевшими, слипшимися патронами подсумки, остатки ремня и единственная сохранившаяся армейская пуговка. Лишившаяся кисти правая рука вертикально торчала из раскопа, будто павший защитник Одессы пытался протянуть ее своим далеким потомкам. Череп скалился не испорченными куревом, какими-то страшно-белыми зубами, но набившаяся в несуществующий рот глина душила, не позволяя произнести, проорать, прохрипеть то, что он хотел сказать столько долгих десятилетий. Ног от колен не было — когда-то давно срезало плугом, после войны распахивавшим поле, по краю которого проходила передовая линия окопов.
Молча постояв над могилой — ага, теперь уже именно могилой, не раскопом! — поисковики затушили сигареты, втаптывая их запыленными берцами в рыхлый чернозем колхозного поля, и вновь взялись за лопаты. Работы оставалось еще много, а времени до десятого апреля, шестьдесят пятой годовщины освобождения города от немецко-фашистских захватчиков, когда предстояло торжественно перезахоронить героев, мало, меньше пяти дней. Это с учетом завершения работ, свертывания лагеря и прощального вечера у костра Памяти.
— Ви-итька, малый! Ты где, шлемазл? — сержант Мирошник смахнул со лба соленый пот, покрывавший кожу кристалликами соли, с размаху вогнал пехотную лопатку в бруствер и огляделся, прикрываясь ладонью от жарящего по-летнему солнца. — Тебя только за смертью посылать, — завидев щуплую фигурку Иванченко в новенькой, не вылинявшей еще форме, он покачал седой короткостриженой головой.
— Принес воду? Вижу, принес. Тогда, бери лопату, и копай. В полный профиль копай, чтобы завтра румын тебя не закопал. С головой и без памятника сверху.
— Дядь Борь, ну че вы так орете? Зараз докопаю я той окоп.
— Вот и докопай, — буркнул сержант, жадно присасываясь к стеклянной фляжке. — И какой я тебе дядя Боря? Дядя Боря в Одессе остался, на Комитетской улице, а здесь — сержант Мирошник, ясно? Как со своей ячейкой закончишь, поможешь пацанам пулеметную позицию оформить. Патроны получил?
— Так точно. И гранату дали, — с мальчишеским восторгом отрапортовался Иванченко. — РГД-33, наступательная, во! Мощная… говорят.
— Везет тебе, — невесело буркнул Мирошник, выдергивая лопату из сухой глины, с тихим шорохом осыпающейся на дно ячейки. В несколько взмахов вырубив неглубокую нишу, он аккуратно разложил там свой полученный боекомплект, две гранаты и полупустую фляжку. Зачем-то потрогал новенькие хрустящие подсумки на поясе, передернул затвор знакомой еще по прошлой войне Мосинской винтовки. Вроде все, можно воевать.