Снег пошёл сильнее. Над перевалом, между слоями туч, показался на минуту желтовато–красный диск луны, словно кто–то сверкнул оттуда недобрым пристальным взглядом. Качи поднялся, отряхнул со шкуры налипший снег и хрипло, надрывно завыл с тоскливыми волчьими переливами.
Николай потихоньку извлёк из кармана пульт дистанционного управления и наощупь, по памяти, нажал нужные кнопки.
Универсальная камера ожила. Жёсткий противоударный чехол раскрылся, выдвинув любопытный глаз объектива. Дрогнули тонкие лепестки диафрагмы. Мигнул индикатор инфракрасной подсветки. Камера бесшумно оторвалась от земли и зависла за плечом Николая, ловя в кадр сгорбленную фигурку старика. Автоматика, быстро поправив композицию и фокус, зажгла красный огонёк записи.
Улькан указал мундштуком трубки на оранжевое полотнище парашюта:
— Шибко хорошая ткань, однако. Смотри, снег совсем не липни. И свет от нее, далеко видно будет. Тебе она очень нужна?
— Нет, совсем не нужна. Это же одноразовый парашют. Он разрушается на свету. Через двое–трое суток он рассыплется в пыль, чтобы не загрязнять лес. А контейнер растает через месяц.
— Это нам хорошо, — кивнул старик, — Теперь мы будем немножко обмани злого духа-Харги. Пурга будет всю ночь. Мы мало–мало спи, мало–мало пьём чай. Здесь оставляем чум из твоей ткани, будет как палатка. Рядом будем ставить твои старые обутки. И Улькан оставит старые олочи. Как будто спим. А сами быстро–быстро ходи совсем в другое место. Пурга заметёт тропу. Придёт Харги. Увидит — следа нет. Обутка и палатка здесь — значит, мы спи. Ждёт Харги день, другой — мы всё спи. Огня нет, следа нет. Подумает, совсем умерли. А мы, однако, будем очень далеко.
— Но как же нарта? Разве мы её бросим?
Старик покачал головой:
— Что нарта? Старое дерево, старые вещи. Не уйдём — всё равно пропади.
— Хорошо, — согласился Николай, — Мы сделаем, как ты хочешь.
Ночь уже давно сгустилась до угольной черноты, стиснув мир в маленький пятачок, освещённый огнём. Ветер шумел в вершинах елей, сбивая отяжелевшие от мокрого снега шишки. Где–то у самой реки жалобно скрипела расколотая молнией одинокая сосна. А когда порывы ветра были особенно сильны, она вскрикивала, вереща, словно раненый заяц. Совсем неслышно подошёл Харги. Злобно зыркнул жёлтыми совиными глазками. Взметнулась позёмка за длинными полами белой снежной парки, расписанной диковинными ледяными узорами. Седая паутинистая борода развилась по ветру. Зашуршали, загремели медвежьи когти, висящие на длинной морщинистой шее. Харги медленно двинулся вдоль освещённого круга, начиная свой страшный танец смерти.
Николай допивал чай, искоса поглядывая на старого эвенка. Улькан докуривал трубку, сгорбившись над умирающим огнём. Отсветы пламени играли на его редкой бороде и плоском морщинистом лице, с которого не сходила тень беспокойства. Кадр был бесподобен. Николай обернулся проверить, работает ли аппаратура, и похолодел. Объектив камеры, устремлённый поверх головы старика, медленно поворачивался, беспрерывно и тщетно пытаясь навести фокус на нечто, растворённое в темноте. Николай прикрыл рукой глаза, загородившись от света костра, но не разглядел впереди ничего, кроме позёмки, временами взлетающей вверх высокими быстрыми смерчиками.
С долгим тяжёлым выдохом осела масса намокшего снега. Улькан вздрогнул и очнулся от своих мыслей. На обычно бесстрастном лице его застыл суеверный ужас.
— Он пришёл, — прошептал старик, — Он тут! Совсем рядом!
Николай нервно оглянулся. Чувство страха, кольнувшее сердце, вдруг выросло и обрушилось на него с быстротой снежной лавины.
— Что ты, Улькан, — попытался успокоить он скорее себя, чем старика, — Нам совершенно нечего бояться. Снегоход исправен, рация в порядке. К тому же, у нас есть маяк. По его сигналу нас найдут где угодно.
Николай взглянул на часы со встроенным маяком и с изумлением нашёл, что купание всё–таки не прошло для них бесследно. Индикатор маяка странным образом погас. Такое с Николаем было впервые. Это его неожиданно разозлило. Безотчётный страх отступил, и всё как будто встало на свои места.
— У нас всё хорошо, — нарочито спокойно повторил он, — Ты не должен бояться Харги, как я его не боюсь. Потому что здесь нет никакого Харги. Это просто пурга. Усталость и пурга.
Улькан упрямо покачал головой:
— Ты очень смелый. Очень сильный. Твоя машина словно сто оленей. Твои вещи все очень умные.
Огорчённо нахохлившись, он отвернулся и продолжил, глядя в сторону:
— Ты ходи моей тропой много дней. Ты хорошо говори со мной. Твоя камера слышала мои слова, видела священный обряд камлания. Зачем это, если Харги нет? Люди погляди, скажи — совсем старый Улькан, однако, давно весь ум потерял.