Москит — первый услышанный им за все эти дни, — пронзительно звеня, кружился по палатке. Мистер Ливер бросился на него с диким остервенением; сейчас он и сам не узнал бы в себе чинного завсегдатая Ротарианского клуба. Он потерял все и обрел свободу. Мораль — это то, что позволяет человеку преуспевать и быть счастливым среди своих собратьев, но мистер Ливер не был преуспевающим и не был счастливым, а единственному его собрату в этой маленькой душной палатке было бы совершенно безразлично, если бы мистер Ливер нарушил принцип «Реклама должна быть правдивой» или позарился на имение ближнего своего.
Нельзя сохранить привычные понятия, убедившись, что они зависят от географических условий. «Величие смерти»... Нет в смерти никакого величия. Лимонно-желтая кожа и черная рвота — вот что такое смерть. «Честность — наилучшая политика»... Ему вдруг стало ясно, какая это фальшь. И человек, радостно склонившийся над пишущей машинкой, был уже анархист, и этот анархист не признавал ничего, кроме одной-единственной личной привязанности — своей любви к Эмили. Мистер Ливер начал печатать: «Изучив возможности, которые сулит применение новой дробилки системы Лукаса...»
«Я победил! — подумал он со свирепой радостью. — Это письмо будет последним известием, которое компания получит от Дэвидсона. В элегантно обставленной брюссельской конторе младший компаньон вскроет конверт. Он задумчиво постучит по вставным зубам роскошной самопишущей ручкой и пойдет докладывать мосье Гольцу: «Принимая во внимание все эти факторы, я рекомендую приобрести...» Они протелеграфируют Лукасу. А что касается Дэвидсона, то впоследствии выяснится, что этот агент компании, пользовавшийся особым ее доверием, умер от желтой лихорадки, причем дату его смерти так и не удастся установить. Сюда направят нового агента, а дробилка...» На чистом листке мистер Ливер тщательно скопировал подпись Дэвидсона. Результат не удовлетворил его, тогда он перевернул оригинал вверх ногами и скопировал его в таком виде, отбрасывая привычное представление о том, как пишутся деловые письма, чтобы больше оно его не смущало. На этот раз получилось лучше, но он все еще не был доволен. После долгих поисков он нашел ручку Дэвидсона и опять начал копировать подпись, еще и еще. Он так и уснул за этим занятием, а когда проснулся час спустя, фонарь уже погас: выгорело все масло. Он просидел у постели Дэвидсона до рассвета; один раз его укусил в лодыжку москит, и он с силой хлопнул себя по укушенному месту, но поздно: мерзавец улетел с пронзительным писком. Когда рассвело, мистер Ливер увидел, что Дэвидсон мертв.
— Ай-яй-яй! — сказал он. — Вот бедняга! — С этими словами он сплюнул — по утрам у него бывал скверный привкус во рту, — сплюнул вполне деликатно, в угол. То была словно последняя его дань условности.
Мистер Ливер велел двум носильщикам аккуратно засунуть Дэвидсона в вырытую им же яму. Больше он не боялся их, не боялся неудачи, не боялся разлуки с Эмили. Свое письмо к ней он разорвал. Оно уже не выражало его настроения — такое робкое, полное тайных страхов, и эти надоедливые умильные фразы: «Береги себя. Не забывай покупать молоко и портер». Он может быть дома тогда же, когда придет письмо, и они вместе с Эмили насладятся всем тем, о чем раньше не могли и мечтать. Деньги, которые он получит за дробилку, — только начало. Теперь его мечты шли уже дальше Истборна — они простирались до Швейцарии. Он чувствовал, что если даст себе волю, то размечтается и о Ривьере. Как счастлив был мистер Ливер на обратном пути, полагая, что он ведет его к дому! Он отбросил то, что все долгие годы службы сковывало его, обрекало на педантичную порядочность: вечный страх перед всеведущим роком, от которого ничего нельзя скрыть — ни плутовства, ни случайной юбки на Пикадилли, ни лишнего стаканчика стоуновской «особой». Теперь он прогнал его, этот страх...
Но вы, кто читает эти строки и знает много больше, чем мистер Ливер, вы, кому дано проследить путь москита от распухшего мертвого африканца до палатки Дэвидсона и лодыжки мистера Ливера, быть может, вы поверите в Бога, в то, что Бог в доброте своей, снисходя к бренности человеческой, и вправду дал мистеру Ливеру три дня полного счастья, избавил его на три дня от тяжких вериг, пока он шел обратно сквозь заросли с неуклюжей подделкой в кармане и с желтой лихорадкой в крови. История эта, может быть, укрепила бы и мою веру в доброту вездесущего Провидения, если б она не была поколеблена тем, что я сам увидал в том безжизненном и унылом лесу, где так весело шагает сейчас мистер Ливер и где невозможно поверить, что в мире есть еще что-то, кроме гибнущей вокруг природы, кроме вянущих лиан.
Но, разумеется, о всяком предмете можно иметь двойное мнение — это было любимое выражение мистера Ливера, и он нередко его повторял за кружкой пива в Руре или за рюмкой верно в Лотарингии, продавая горное оборудование.