— Я о лекарстве говорю.
— Ну это-то ладно, понятно. Тут ради спасения жизни. За это я тебе спасибо скажу… А вот за тряпками да ковришками давятся, будто из ума все выжили. Я как-то мимо магазина иду, смотрю — бабы молодые стоят чуть живехонькие, четыре часа уж стоят. По ним хоть из пушки пальни, не разбегутся… Хведор, сними-ка яичницу с керогаза, горит вроде.
Федор вскочил, принес из сеней чадящую сковороду.
— Стар стал, нос не чует, — сказал Евстигнеич.
— Это я виновата, — вставила Аня. — Не мужское это дело — завтрак готовить.
— А теперь не разберешь — что к чему, — опять настраиваясь на философский разговор, сказал Евстигнеич. — Где мужик нужен — там баба. И наоборот. Это у нас тут, на земле, Хведор. В морях-то у вас испокон веков мужик был главный, оно так и останется. А тут все перепуталось. Вот у них, скажем, — он кивнул в сторону Ани. — У них раньше фершалами мужики в основном были. У таких молоденьких, как она, назначение другое было. Душевное такое назначение — сестра милосердия. А ить забыли слово-то. Милосердствовать вроде бы разучились. Моды такой не стало, а?.. Вы ешьте, не глядите, что я болтаю. Бывает, я сам с собой калякаю…
Аню уже не надо было уговаривать — она, сама того не замечая, ела и ела, и до того увлеклась, что уже забыла, сколько съела. Вдруг она заметила: Федор смотрит на нее, смотрит с удовольствием и умилением, будто на малое дитя.
Аня пристыженно потупилась, боясь дожевывать последний, как она решила, кусок хлеба.
— Я в империалистическую в госпиталь почти мальчонкой попал, — стал рассказывать Евстигнеич. — Была у нас одна сестра милосердия. Ну, не то чтоб вся в точности такая, как она… — Он поглядел на Аню. — Но вот, ей-богу, не вру — как увидел, так вспомнил ее. Ты что это есть перестала? А ты что уставился на нее, балда осиновая?.. Эх! В другой раз я бы вам сыграл. Гармонь у меня сохнет…
Аня кивнула: да, в другой раз — говорить не могла. Голова кружилась и клонилась все ниже — наваливался сон. Борясь с желанием откинуться к стене и закрыть глаза, Аня медленно встала.
— И то верно, — согласился Евстигнеич. — Я ить забыл, что сегодня суббота. Автобус с боем берут по субботам. Так ты, Федор, подсоби ей, а я подожду…
Справившись с головокружением, Аня улыбнулась через силу, сказала:
— Спасибо за угощение!
— Какое там угощение, — отмахнулся Евстигнеич. — Когда будешь здесь, заходи… Яблок наберешь в саду, они у меня пропадают.
У ворот Аня обернулась, помахала рукой старику. Евстигнеич, вышедший на крыльцо в ситцевой рубахе навыпуск, в валенках, снял с седой головы темную кепчонку, сказал, прощаясь:
— Ступай, доченька, ступай…
6
День субботний, заполошный, продолжался. В небе не было уже предутреннего беззвучия, в нем смешались, слетаясь отовсюду, шумы, голоса. Солнце набирало силу, светило спокойно, не торопясь, обещая тепло и ясность до конца дня.
Разогревшись от быстрой ходьбы, Аня и Федор миновали угловой дом, очутились перед вокзальной площадью. Евстигнеич был прав: на автобусных остановках густо толпились люди, ждали. Несмотря на такую рань, в воздухе над площадью сквозило нетерпение. Хотя понятно было: кому хочется позже всех попасть на грибное место или на речку, где хорошо клюет рыба.
Федор, отвыкший на флоте от суеты и давки, передернул плечами, будто его зазнобило. Он посмотрел на Аню — сейчас она, с виду хрупкая, шла к пятачку, где останавливался грачевский автобус, бойкой решительной походкой.
— Может, машину все-таки поищем? — спросил Федор.
— Чего уж теперь искать, — упавшим голосом сказала Аня, видя, что Федор, опора ее, растерялся. — Три километра пешком надо идти до развилки, ловить попутные до райцентра. А там еще три километра пешком.
— Да-а…
— Ты ведь сильнее, ты пробьешься, займешь мне место, — быстро, тревожно заговорила Аня. — Потом выйдешь… Я, конечно, постараюсь от тебя не отстать… Я боюсь за лекарство. Ампулы.
К остановке подъехали сразу два автобуса. Один был грачевский. Еще до того, как он затормозил, к нему плотно прибилась толпа.
Федор раза два согнул в локтях руки, как бы разминаясь перед боем, глубоко вздохнул, набычился, двинулся вперед. Двери автобуса со скрипом отворились, и толпа разом сжалась, а над ней заколыхались корзины, рюкзаки. Высоко держа в руках сумочку, Аня кинулась вслед за Федором в самую людскую гущу, но хватило ее ненадолго. Зажатая со всех сторон, она с минуту видела перед собой напряженный затылок Федора, его перекатывающиеся под тужуркой лопатки. Затем у нее перехватило дыхание, она услышала, как трещит, расползается на груди наспех зашитое в поезде платье. На мгновение ей показалось, что с нее вовсе содрали платье, и она перестала бороться, стояла, прижав к самому горлу сумочку. Наконец ее вытолкнули назад. Она тоскливо глядела в дверной проем, где мелькали головы, локти, корзины, и убедилась, что кидаться туда бесполезно. От мысли, что Федор все-таки попал в автобус, легче не стало — какой толк? При следующей мысли, что Федору уже не выбраться наружу — Аню охватило чувство вины перед ним.