— Тридцать две всего, — растерянно сказал он. — А мне до конца.
— Ничего, сойдешь там, докуда платишь… У лесхоза.
— Да вы понимаете…
— Нечего без денег садиться, — отрезала кондукторша. — Да еще с чужой сумкой.
— Человек вот может подтвердить — куртку я девушке оставил, — усмиряя срывающийся голос, проговорил Федор, кивнул на мужчину в очках.
Мужчина смотрел прямо перед собой. Да и кондукторше, уверенной в своем всевластии, напоминание о свидетеле только разожгло самолюбие. И Федор быстро, чтобы опередить ее, готовую еще раз унизить его, сказал:
— Когда вернусь назад, я вам червонец занесу, вы только скажите — куда. Я повторяю: куртку оставил, а денег в ней три с лишним сотни.
— Нет, вы поглядите на него! — вытаращила она глаза. — Мильонер отыскался! Издеваться вздумал… Костя! — Крикнула она, распаляя себя. — Костя, останови машину!
— Ну я за него заплачу, что вы базарите, — вмешался кто-то сзади. — Ехать же надо.
— Нет уж, если на то пошло, — кондукторша задыхалась от злости. — Ни стыда, ни совести у человека…
Автобус остановился. Стало до жути тихо.
— Выходи! — сказала кондукторша.
— Не выйду! — Федора тоже затрясло.
— Будем стоять, пока не выйдешь…
— Вообще-то вы — странный человек, — вдруг ясным, красивым голосом проговорил очкастый. — Очень странный.
Федор посмотрел на лес, остановил взгляд на темной и острой, как наконечник копья, верхушке высокой ели, и почему-то захотелось ему увидеть, какое небо именно над этой елью, небо, скрытое от глаз глухой крышей автобуса.
— Дайте пройти, — тихо попросил он.
Сказал, чтобы услышать и помнить себя. Где уж тут расступиться людям, — Федор, не глядя ни на кого, протискивался к выходу. Спрыгнул на щебень, сошел в кювет, в пыльную траву. И повел взглядом по высокой ели снизу вверх, до самой вершины, пока в глазах не засосало от чистой, пугающей беспредельности неба.
Аня сразу, как только автобус скрылся за поворотом, кинулась искать машину. Ей посоветовали идти к столовой — там обычно полно машин. По пути туда Аню окликнули. Возле закрытого киоска сидела бабка Груня, грачевская. С весны до глубокой осени бабка Груня, еще проворная и бойкая, торговала цветами — в этот раз гладиолусами.
— Это кого же ты раздела, Нютка? — нараспев спросила она. — Или поменялась с кем? Ты же в плаще своем новом уезжала, я из окна видела.
Аня пропустила мимо ушей едва уловимую старухину издевку — может, и в самом деле смешна она, Аня, в этой длинной, до колен, тужурке с обвисшими плечами.
— Здравствуйте, баба Груня, — слабо поздоровалась она.
Надо же, она только сейчас, когда ей напомнили о плаще, догадалась: оставила его в машине Николая Семеновича. Однако недолго держалась на душе тоска по новому, белому плащу. Даже легко стало на душе. Когда Аня говорила Евстигнеичу и Федору, во сколько ей обошлось лекарство, она почувствовала смятение: обобрала человека, почти задарма получила драгоценные коробки. А плащ она всего два раза надевала, стоил он шестьдесят два рубля, и его можно сдать в комиссионку. К семидесяти прибавить стоимость плаща — получается сто тридцать два.
— Я его продала, он мне не нравится, баба Груня, — сказала Аня. — А это я так, для смеха, надела. Знакомого встретила.
— Моряка знакомого повстречала, значит, — хитровато сощурилась бабка Груня.
Благостным тихим весельем веяло от старухи, от ее цветов, которые, выпроставшись из глубокой корзины, все еще тянулись к солнцу.
— Как вы приехали, баба Груня? — спросила Аня.
— На машине, на чем еще, — сказала та. — На елеватор хлеб наши возят, вот я с ними и езжу.
— Ой, а я совсем забыла. Не знаете, как там Саша Сазонов.
— Не слыхала, Нютка.
— Если мне на элеватор идти, застану я там машину?
— Не застанешь, так с полчасика подождешь. Фрол, Кузьма, Никита — их трое, которые хлеб-то возят.
— Вот спасибо, подсказали.
— Цветы вот не берут, — пожаловалась бабка Груня, — Изжарюсь я тут…
Аня обогнула вокзальное хозяйство, вышла на пути — вдали, прозрачно синея в мареве, высился элеватор.
Аня зашагала по шпалам, оступившись, чуть не вывихнула лодыжку. Не дожидаясь, когда утихнет боль, она снова побежала вприпрыжку. Теперь, оставшись одна на безлюдном пустыре, Аня поддалась тревоге.