— Тебе бы лишь с бабами путаться, — подступила наконец к главному Катерина. Остановив взгляд на часто заходивших лопатках Семена, — тот доделывал якорь, — спросила: — Что ты делал в четверг с Люсей Барашковой? На складе.
— Стеклотару принимал, — ответил Семен.
— А не матрасы? Мягкие они?
— У нее спроси.
— И спрошу, дождется, — пообещала Катерина. — Дождется, вытурят ее оттуда, киску такую… А тебя — из профсоюза!
— Может, хватит на сегодня. Завтра скучно будет.
— Тебе хватит. Хватит дурачком прикидываться… Мало было тебе Клавки? Мало, что ребенка от тебя она нажила? Все же говорят: сын от тебя… Вылитый.
Семен знал, что будет дальше: жена заплачет. Сначала из нее вырвется придушенный, жалобный стон, и забьется Катерина надолго, опять и опять разжигая и жалея себя. Семен встанет, принесет воды, положит руку на горячее белое плечо жены, постоит так, удивляясь холоду и пустоте в своей груди, в которой будто каменеет, без боли замирает сердце. Много раз так было…
Но в этот раз Семен, услышав плач жены, не нашел силы поднять себя на ноги; только ближе придвинулся к своему клиперу, вздохнул, отчего легкие паруса, будто уловив засвежевший ветер, вздрогнули.
— Ну что ты молчишь, бревно чертово… — совсем расстроилась Катерина. — Молишься, что ли, на игрушку эту? Чокнулся… Скажи хоть, было у вас что с Люськой?
— Было, — сказал вдруг Семен. — Было, отстань только.
— И с Клавкой? — переставая всхлипывать, спросила Катерина. — Душу-то очисти…
— Было, — отрешенно откликнулся Семен.
— Сын, значит, твой? Люди зря не будут…
— Сын…
Кто знает, может, и сын был у них с Катериной, если бы не пошла она тогда к знахарке, из ума выжившей старухе, чтобы тайком, без его ведома, избавиться от плода. Мальчик или девочка — гадать уже поздно. Когда Катерина, узнав, что после старухиного искусства ей уже никогда не изведать материнства, созналась во всем и заплакала, Семен тоже плакал. А ведь не он учил ее: «Поживи для себя, детей народить всегда успеешь». Родители ее, которые, хотя и не поскупились на свадьбу, видно было, затаили на единственную дочь обиду: выбрала малого без кола, без двора, только из армии. И все-таки жалко Семену ее — были у них свои радости, любовь была. И он привязался, терпел потом, когда она, озлобившись на себя, стала дергать и Семена, донимать его то ревностью, то корыстью.
Теперь вот невмоготу.
— Ну и ступай к ним, милуйся, — спокойно, устало проговорила Катерина. — Чего сидеть, изображать… Убирайся!
Семен не заметил, как она метнула в его сторону моток ниток. Будто пробудил его ото сна сухой, хрупкий треск дерева. Он не успел поймать клипер, сорванный с подставки. Кораблик упал к ногам, лежал, похожий на ком белого тряпья и струганых палочек.
Медленно-медленно отливала с лица Семена кровь. В жуткой тишине он, бледный, негнущийся, опустился на колени и стал выправлять поломанные мачты.
— Как же это, Катя? — сказал он, поворачивая к жене до неузнаваемости растерянное, беззащитное лицо. — Ты бы… ты бы лучше меня утюгом по морде.
— Ты что — ненормальный, что ли? — тоже растерялась Катерина. — Семен!..
Семен не отозвался, встал, понес клипер, как убитую птицу, к двери, потом обратно; и все ходил туда-сюда, отыскивая что-то онемевшими глазами. Остановился у чуланчика, выволок оттуда картонный ящик из-под телевизора. Опустив в него кораблик, обвязал бечевкой, молча потянулся к пиджаку.
— Семен, — еще раз позвала Катерина.
И поняла вдруг, что не обернется, не вымолвит ни единого слова, даже не вздохнет. Внезапно проснувшимся женским чутьем угадала она — не вернется ни сегодня, ни завтра.
Семен вышагивал по тропинке, еще не зная, куда идет, зачем; шел от своего дома на звук маневрового паровоза — там поселковые избы, станция. Над водокачкой, заволакивая только взошедшую луну, клубился пар. Далеко было видно ясное небо, внизу же от него легла на землю серая душная мгла. Из нее, со стороны элеватора, долетел к Семену запах преющей ржи — опять мутил голову. Он представил: катят и катят по ночной дороге из его родной деревни Жатки машина за машиной, груженные зерном. Сорок километров оттуда, столько же обратно. Изба там, мать одинешенька. Последний раз выбрался к ней ранней весной, в распутицу. Переночевал, оставил гостинцы, уехал. А ведь тянуло его к деревенской житухе, к тамошнему простору, но вот будто прирос он и к этой местности, держался за нее. Бывало, намекал Катерине насчет деревни — ни в какую…