Словно роботы, мы подняли ящики. Окоп был достаточно велик, чтобы четверо смогли пройти плечом к плечу, но мы шли поодиночке, держась одной стены. Я шел за Гальсом, а тот прямо за сержантом, который не переставая нас подгонял.
– Поторопитесь! Русские обнаружили нашу батарею! Ее они не видят, а наша траншея у них прямо на их линии огня. Надо скорее свернуть в другой окоп.
Почти каждую минуту мы бросались на землю. Тяжеленные ящики выскальзывали из заледеневших пальцев, как бы мы ни пытались их удержать. Странно, что они еще не взорвались.
– Быстрее! – орал сержант, не обращая ни на что внимания. – Туда.
– Скажи, сержант, – произнес Гальс. – Там на санях осталось в два раза больше ящиков Нам что, их тоже сюда переть?
– Да, конечно… Впрочем, откуда мне знать?.. Быстрей, ради всего святого!
Пока русские перезаряжали орудия, наша батарея произвела два выстрела. Следующий залп русских просвистел в пятидесяти метрах позади нас, а два следующих на неизвестном расстоянии, но мы все же слегка замедлили темп. Неожиданно раздался оглушительный свист, затем такой грохот, что сотряслись и земля и воздух Один край траншеи обрушился. Все произошло так быстро, что у меня даже не хватило времени укрыться. Помню, я лишь увидел всполох и множество осколков, разлетевшихся вокруг окопов. Мы снова упали на землю: подняться ни у кого не хватало смелости.
– Быстрей! Встать! Надо пробираться в другую траншею! – прокричал сержант, лицо которого исказил страх. – Если здесь упадет граната, мы все взлетим на воздух!
Раздалось еще два взрыва. Наши пушки палили не переставая. Схватив ящики, мы вскарабкались по завалу через труп какого-то бедняги, который взлетел на воздух. Пробегая, я успел бросить на него взгляд. Отвратительное зрелище. Его каска слетела с лица, а забрало наполовину врезалось ему в подбородок, а может, это была шея. Тяжелое зимнее обмундирование болталось, как мешок, на том, что больше уже не было человеком. Ему оторвало ногу, а может быть, она лежала под ним. Поблизости лежал еще один труп. Граната русских приземлилась прямо на каких-то бедняг, которые надеялись, укрывшись здесь, переждать грозу.
Я отчетливо помню первых мертвецов, с которыми мне пришлось столкнуться на войне. Тысячи и тысячи других, которых я увидел потом, стерлись из моей памяти; меня до сих пор мучит кошмар: ужасные увечья, фигуры одних людей, которые, кажется, мирно спят, или трупы других, с широко открытыми глазами, в которых застыл непередаваемый ужас. Я думал, что натерпелся столько страху, испытал такое, что вернусь домой как настоящий военный и буду рассказывать о своих героических подвигах. Я рассказываю сейчас о том, что испытал по дороге от Минска в Харьков и на Дон теми словами, которые показались мне наиболее подходящими. Но эти слова надо было оставить для того, что я увидел после; правда, их уже будет трудно подобрать. Например, нельзя употреблять прилагательное «ужасный», описывая разорванных на куски попутчиков, втертых в землю; но такая ошибка простительна.
Возможно, мне следует на этом закончить повествование. Тот, кто сам не испытывал того, с чем мне пришлось столкнуться, может сочувствовать происходящему, подобно тому, как мы переживаем события вместе с героем романа или пьесы. Но полностью понять мои чувства они не смогут: ведь никогда нельзя понять то, что невозможно объяснить словами. Все эти оговорки, возможно, неинтересны тому миру, к которому я сейчас принадлежу. Но я позволю своей памяти выразить мысль как можно четче. Оставшуюся часть повести я посвящаю своим друзьям, Мариусу и Жан-Мари Кайзер. Лишь они одни могут меня понять: они пережили в общем-то те же события в том же краю. Я попытаюсь описать словами глубочайшее человеческое безумие, которое даже и вообразить себе не мог; я не мог и представить, что такое возможно, если бы сам через это не прошел.
Мы дошли до траншеи, которая казалась нашему сержанту безопасным укрытием, и в буквальном смысле закопались в нее в то мгновение, когда мощнейший взрыв снес почву с ее края.
Два солдата в белых маскхалатах стояли в окопе. Один, у пушки, обозревал поле боя через полевой бинокль. Другой, в глубине окопа, возился с радиоаппаратурой.
– Энское подразделение? – спросил сержант, переводя дух: – У нас для них поставки.
– Тут рядом, – сказал солдат с биноклем, – но пробраться туда вам не удастся. Взлетите на воздух. Кладите свою взрывчатку – только не здесь – и идите в бункер. – Он улыбнулся.
Мы не заставили его дважды повторять приглашение и направились в напоминавшую гробницу сооружение из досок и земли, почти неосвещенное. Внутри уже находилось четверо солдат. Одному из них как-то удавалось спать. Остальные писали при мерцающем свете свечи.
Высота бункера не позволяла нам выпрямиться, всем сидящим в бункере пришлось подвинуться, чтобы мы могли войти.
– Выдержит? – спросил Гальс, указывая ободранным пальцем на крышу этого сооружения.
– Ну… если рядом упадет граната, может и обрушиться, – иронически улыбаясь, ответил один из солдат.
– А если приземлится прямо на нас, товарищам даже не придется нас хоронить, – добавил другой.
И как они шутят? Наверное, привыкли. Солдат, который спал, проснулся и зевнул.
– Я думал, нам женщин прислали.
– Да нет, каких-то ребятишек. Сержант, откуда у вас этот выводок?
Все засмеялись.
Земля снова содрогнулась, будто не позволяя нам слишком расслабляться. Отсюда звуки взрывов не казались такими сильными.
– Это новобранцы, из поезда с провизией. Они через всю Россию прошли, чтобы вам было чем набить брюхо.
– Подумаешь, – сказал парень, который только что проснулся. – Мы тут три месяца потеем, а вы пока только развлекались. На Украине, коне*шо, красивые девушки, это я знаю, но не следовало вам там торчать столько времени. Мы тут с голоду помираем.
Я вступил в разговор на своем отвратительном немецком:
– Ничего себе, девушки! Не видели мы никаких девушек! И вообще ничего, кроме снега.
– Эльзасец? – спросил кто-то по-французски.
– Нет, француз, – пошутил Гальс.
Все засмеялись. Гальса оттеснили на задний план.
– Спасибо, – сказал тот, кто задал вопрос по-французски, протягивая мне руку. У него было хорошее произношение.
– Моя мать немка, – ответил я.
– Ах, вот как! Ваша мать немка? Прекрасно! Земля в очередной раз содрогнулась. С потолка на наши каски что-то посыпалось.
– Тут у вас не больно здорово, – заявил сержант, который все еще не мог прийти в себя от страха. Ему плевать было, немка моя мать или китаянка.
– А, это русские так развлекаются, – сказал другой. – Три дня назад мы им так задали, что они мигом успокоились.
– Правда?
– Конечно. Подонки, заставили нас вернуться за Дон, наверное, месяц назад. Мы отступили километров на тридцать, а то и больше. Теперь линия фронта на западном берегу. Они уже раза четыре пытались перейти реку по льду. Последний раз пять дней назад. Вот тогда действительно было несладко. Вели атаки два дня, особенно по ночам. Ну и досталось же нам! Видишь, я и сейчас не могу отоспаться. В последнее время не слишком много спали. Мы должны контратаковать, но пока еще не собрались с силами. Взгляни в бинокль. На льду по-прежнему русские. Эти свиньи даже не подбирают раненых. Некоторые небось еще стонут.
– Но мы обязаны доставить груз энскому подразделению, – объяснил сержант.
– Найдете их дальше, прямо на берегу реки. Им не позавидуешь. Наверное, они снова взяли остров. Оставили его, когда пришлось драться врукопашную, но утром снова взяли обратно. Там никому не поздоровится, это уж точно. Я лично предпочитаю оставаться здесь.
Наша батарея молчала уже несколько минут, но гранаты русских, хоть и не так часто, летели постоянно. Сгорбившись, вошел солдат с биноклем; он дул на пальцы.
– Твоя очередь, – сказал он напарнику, – я так дрожу, что боюсь, зубы выпадут.
Тот, к кому он обращался, встал, что-то буркнув, и пробрался к выходу.
– Наши пушки больше не стреляют. Их что, уничтожили? – спросил сержант вновь пришедшего.
– Ну ты и скажешь, – ответил солдат. Он по-прежнему растирал пальцы. – Без них нам бы пришлось несладко. Несколько дней назад, когда их не было, пришлось отступать. Надеюсь, наши товарищи из 107-й роты живы.