Аббат Капет смирением не отличался, был он громок, как колокол, и часто горяч до красноты. В костях его тлело праведное негодование и вспыхивало оно примерно из-за всего. Хлеб ему был недостаточно ароматен, хоть сразу из печи принеси. Сундук сделали, так кривой же, куда слепые мастера глядели, а ну переделать! Сапоги ноги натёрли, эх ты, сапожник называется, плетей бы тебе дать, да Создатель не велел на бездаря гневаться. И горе то в том, что не знали лекари снадобья вылечить этакую хворь, а потому в часы просветления аббат неистово молился. Чаще всего молился он на рассвете, на балконе собственного дома, что с видом на Черное Озеро и был он в этот час нагой как новорожденный. Об этой его причуде знал весь город, но смеяться никто не смел, только так, изредка, кто бросит в сердцах — луч тебе в задницу, святоша, да пойдёт по своим делам. Но тот злополучный день запомнили все, потому как бегал аббат Капет голый по набережной и кричал во всю мощь лёгких:
— А ну вернуть как было! Кому сказано! Где вода, я вам говорю? А ну ко мне бездаря смотрителя! — и кричал так достопочтенный аббат пока не охрип и не упал без сил на канаты причала. Через час уже весь город толпился на пристани и в ужасе гудел. Вместо Черного Озера зиял провал, да такой, что никакому герцогу и не снился, а над провалом туман стоял.
— Кипящий котёл вместо озера! Прямо как в сердце Создателя, — сказал брат Радон, скромный служитель Собора Святого Ястина и личный писарь аббата Капета. Прервав свой рассказ, брат глотнул пива, поставил кружку на стол и утёр бороду. Та смешно топорщилась и монах часто поглаживал её пальцами левой руки, правая же рука плетью лежала на столе. Орис с интересом поглядывал на неё, но рука ни разу не двинулась с места.
Рассказывал Радон долго и основательно, с отступлениями, и уже не в первый раз, а Орис всё кивал и говорил, а давай ка еще разок, брат, уж больно красиво говоришь, а я пока доем. Сидели все вместе за большим столом — монах, мельник, кузнец, корабельщик, Кастор и Орис, остальные топтались кто у стен, кто у дверей в трактир.
— Я то вот, как дурак — ерёмушка, возьми да и подойди к краю, — зашептал мельник. Он не то чтобы смелостью отличался особой, скорее любопытством недюжим. — А темно внизу, хоть глаз выколи, и тьма то нечистая, дух жаркий, будто над ведьминским котлом. Глянул я вниз и увидел, что корабли на дне провала лежат, в зеленой тине, зачерпнув грязи кто бортом, кто носом, как игрушечные!
Мельник перевёл дух и глотнул пива.
Кастор слушал молча, иногда закатывая глаза к потолку, видел горлов в гнёздах, встряхивался, вскакивал с места и начинал расхаживать туда-сюда. Орис давно приметил эту его привычку, ему так лучше думалось. Рассудок Кастора не мог принять рассказ горожан, потому он всё порывался пойти и посмотреть своими глазами. Всем телом и лицом сур выражал недоверие. Орис же не торопился, ел и слушал. Чутьё, дарованное ему Создателем, разгоралось из искры в пламя. Тайна исчезнувшего озера…
— Хлоп и нет воды, — снова заговорил мельник, — и всего-то ночь понадобилась. Ниварцы предложили брёвен нарубить, да корабли со дна на берег вытащить, но сначала то трюмы надо разгрузить. Вот потому и городок наш будто вымер, все в ком еще сила и смелость есть, на дне озера копошатся, остальные же от страха по домам сидят. Сам аббат, как понял, что случилось чудо-чудное, так от Звездного алтаря не отходит, молится, а брата Радона в город послал, порядок блюсти. Бургомистр то наш от страха заперся в своём доме и не выходит, говорит, письма строчит герцогу, так все ж знают уже, сгинул герцог то, а что молодая жена его сделает, а? Воды из кувшина нальёт? Ниварцы молодцы, они то не растерялись, не зря говорят купцы — ума палата, сразу и гернов наняли, чтоб ворота охранять и грамарда вот вызвали, да еще цены снизили для горожан, чтоб отвлечь, да успокоить. Три дня толпились люди на площади, скупали соль да мясо, кто в дорогу, кто про запас, а вдруг таки сорваться с места придётся. Только благодаря ниварским купцам порядок и сохранился.