Для поездки «за город» она облачилась в наимоднейшую зимнюю спортивную одежду, рекомендованную журналом «Вог», — в лыжный костюм, состоящий из норвежских брюк с лампасами, ярко-зеленой фуфайки из тонкого сукна с шелковистой отделкой и подходящего по цвету берета. На это она набросила, наподобие пелерины, плотное шерстяное пальто зеленого цвета с черным меховым воротником и манжетами. Валентина любила зеленое — ей казалось, что в сочетании с пышными золотистыми волосами и мертвенно-бледным лицом это придает ей вид героини греческой трагедии. Она страшно злилась, если кто-нибудь находил ее «забавной». Мрачность и слава были для нее неразделимы.
Однако если природа и обделила девицу Уоррен истинной угрюмостью, то ею с лихвой был yаделен юный Мариус Карло, в котором смешалась испанская, итальянская и ирландская кровь и душа которого была столь же темна и изъязвлена, как и кожа. Мариус в полной мере обладал даром самоуничижения. Его романтическая, наделенная воображением натура заставляла его болезненно переживать собственные физические недостатки и постоянно себя недооценивать. В целях самозащиты он прибегал к сарказму.
Карло был недюжинно талантливый, хотя и не вполне оригинальный композитор, продолжатель традиций Стравинского и Хиндемита. Но недавно он подпал под чары австрийского модерниста Арнольда Шенберга и начал обильно творить в шенберговском стиле. Эти скупые атональные опусы не слышал никто, за исключением кружка почитателей из числа поэтов, художников и музыкантов Гринвич-Виллидж, которые цеплялись к нему, как инфекция. На жизнь он зарабатывал игрой на альте в оркестре Уолтера Дамроша, концерты которого по субботним вечерам транслировались на всю страну по Эй-би-си. Это был его тяжкий крест, и, когда Мариуса пригласили провести Святки в Элдервуде, он немедленно ухватился за эту возможность и тут же сообщил в администрацию оркестра, что свалился с двусторонней крупозной пневмонией.
— Пусть играют своего чертова Чайковского без меня, — брюзгливо говорил он друзьям и добавлял со свойственным ему оптимизмом: — Может быть, меня и уволят.
У него был врожденный дефект сводов стопы, и ему до сих пор приходилось носить тяжелую ортопедическую обувь, которая затрудняла ходьбу, а когда он торопился, это превращалось в пытку.
— Краб Мариус, слыхали? Так это я, — говорил он с горечью.
Валентина без потерь одолела Главную улицу Элдервуда, ставшую сплошным катком, и направила свой «мармон» к северной окраине городка.
— Мариус, а ты понимаешь, что происходит? — вдруг спросила она.
— Что происходит, где?
— Там. Чего ради затеяли это многодневное гостевание?
— Откуда мне знать? Те дни, когда я пользовался доверием Джона, давно уже канули в бездну времен.
— Не будь таким… Эдипом. Ты же понимаешь, о чем я говорю. Джон что-то задумал, но что именно?
— У него и спроси. — Мариус не сводил мрачного взгляда с заснеженной дороги. — Надеюсь, хоть выпивка будет приличная.
— Он делал такие ужасно таинственные намеки, — глубокомысленно сказала Валентина. — После Нового года, говорит, произойдет нечто значительное. Интересно все-таки, что же.
Молодой музыкант оскалил зубы, что можно было посчитать ухмылкой.
— Может быть, тебе лучше не знать.
— Это как прикажешь понимать?
— Тормози, черт тебя побери!
— Ладно же, Мариус! А все-таки что тебе известно?
— Ты в последнее время Расти видела?
Актриса вздрогнула.
— Еще до Дня Благодарения.
— Девчонка вся сияет, особенно безымянный пальчик на левой руке.
— Они помолвлены? — вскрикнула Валентина.
— Кольцо дружбы. Так это называется. Пустячок в четыре карата.
— Так ты думаешь, что пока мы будем здесь…
— От Джона всего можно ждать. Даже свадьбы. — Мариус пожал плечами. — Судьба. Чему быть — того не миновать.
— Ой, кончай, а? Не верю я.
— Да ну? — негромко сказал он.
Она хлестнула по нему взглядом своих фиалковых глаз и снова стала смотреть на дорогу.
— И вовсе необязательно, — сказала она столь же негромко. — Мариус, знаешь… ты мог бы помочь мне. Мы могли бы помочь друг другу.
Он сердито взглянул на нее, потом рассмеялся.
— Ах ты, стерва! Заметила-таки. Я и не думал, что так заметно.