— Докажи, — кратко ответил Пейн.
— Вот это мне нравится. Юридический ум. Сразу улавливаете суть вопроса. Желаете доказательств? Пожалуйста.
— Что это? — Адвокат задыхался от волнения.
— Фотокопии из маленькой красной книжечки. Доллин «календарь высшего света», сливки ее клиентуры. Даты, имена, гонорары за сеанс. И даже занятные комментарии. Вот, вроде такого: «Этот Ролли Пейн — вот уж атлет. Уж не считает ли он, что я ему гарем в одном лице?»
— Хватит, — хрипло произнес голос Пейна. — Где ты это взял?
— У Долли, — ответил голос Джона. — Я купил. Оригинал то есть. Не беспокойтесь, «Ролли», он заперт у меня в надежном месте. Я не хочу, чтобы фотографии этого дневничка заблистали во всех нью-йоркских газетах. Представляете, что бы с этим сделал «Грэфик»? Возможно, там состряпали бы один из своих знаменитых коллажей — вы с Долли в пикантный момент. Боюсь, что это навсегда распугало бы вашу респектабельную клиентуру.
Пейн молчал. Потом его голос ответил:
— Ладно. Сколько?
— Денег? Ни цента.
— Не понимаю?
Джон рассмеялся.
— Не хлебом единым жив человек. У меня и так целая пекарня. — Он резко сменил тон. — У вас есть сын, Пейн. Его зовут Уэнделл Пейн, он — краса и гордость английского отделения в Принстоне и считается восходящей звездой в области поэтической критики. Одно слово молодого профессора Пейна…
— Ты, — с удивлением произнес Роланд Пейн, — просто маньяк, и я в этом убежден абсолютно. Ты всерьез предлагаешь мне повлиять на сына, чтобы он написал положительную рецензию на твою пачкотню?
— Не просто положительную, мистер Пейн. Восторженную.
— Очевидно, копаясь в моей частной жизни, ты упустил из виду характер моего сына. Для Уэнделла так же невозможно написать нечестный отзыв, как взломать сейф принстонского казначея. Он просто не станет этого делать.
— Даже ради того, чтобы спасти отца от позора? Знаете, мистер Пейн, если эту маленькую красную книжечку опубликовать, вас могут исключить из корпорации.
— Об этом не может быть и речи! Я не могу его просить!
— Это ваша проблема, не так ли? — Эллери услышал скрип дверной ручки. — Подумайте, еще есть время. По моему предложению Дэн Фримен пошлет экземпляр моей книги вашему сыну на рецензию с запиской от себя. Я даю вам время до выхода в свет следующего номера «Сатердей ревью», посвященного поэзии. Я буду ждать его с нетерпением. Договорились, мистер Пейн? Вы что-то хотели сказать?
До Эллери донесся изменившийся, прерываемый тяжким дыханием голос адвоката:
— Ничего. Ничего.
Эллери услышал, как дверь в комнате Пейна открылась и закрылась — и то, и другое очень тихо. Затем раздался тихий звук шагов Джона Себастиана вниз по лестнице.
Он также услышал резкий металлический лязг, словно кто-то рухнул на кровать.
Эллери заметил, что весь трясется.
Это не был Джон. Это не мог быть Джон даже в худшем своем варианте. Тот Джон, которого знал Эллери, был не такой. Тот Джон, которого полюбила Расти Браун, был совсем не таким человеком.
И все же это был Джон. Это не мог быть никто другой.
Был. И не был.
Это было невыносимо.
И в этот вечер именно Роланд Пейн обнаружил девятый рождественский подарок. Он поднялся к себе сразу после ужина, сказав, что ему надо написать несколько писем. Он спустился через две минуты. Его красивое лицо было взволнованно, даже его седая шевелюра выражала негодование, а веселенький пакетик он нес так, словно подобрал его на китайском рисовом поле. Он бросил его на узкий стол, вытащил платок, нарочито обтер руки, после чего ушел обратно наверх, не проронив ни слова.
Так же безмолвно Эллери взял сверток.
«Джону Себастиану» было написано на карточке, изображающей Санта-Клауса.
На той же машинке.
В этот раз на белой карточке в коробке было четыре машинописных строки:
В красной оберточной бумаге находилась кокетливая, довольно симпатичная обезьянка, сделанная из материала, похожего на фетр. При других обстоятельствах она могла бы вызвать восторженный визг женщин и улыбки мужчин. Но сейчас все смотрели на нее так, будто у нее вот-вот вылезут рога и она начнет читать «Отче наш» наоборот.
Эллери перевернул карточку. Там было пусто.
— Есть предложения?
— Есть! — крикнул Джон. — Сжечь все это к чертовой матери!