— В эту эпоху, когда каждый сам себе винокур, — начал Мариус, разминая пальцы над клавиатурой, — и использует для изготовления напитков то, что его непосредственно окружает: батрак — свою силосную яму, шахтер — свой подземный перегонный куб, калифорниец — свой гнилой кактус, — меня осенило, что и я, как композитор, могу поступать аналогичным образом.
— Короче, принимая во внимание то, что мистер Куин назвал «двенадцатеричностью» нашего праздника, я сочинил композицию, опирающуюся на додекафоническую систему Шенберга. Композицию эту я создавал, вдохновившись комическим произведением Билла Шекспира под названием «Двенадцатая ночь», названным так отнюдь не потому, что название как-либо связано с сюжетом, а потому, что комедия предназначалась для показа в канун Крещения при дворе королевы Елизаветы. Не слышу криков «ура!».
Он услышал «ура».
— Первая часть называется «Кораблекрушение в Иллирии». Тишина, пожалуйста.
И Мариус поднял руки, выдержал паузу и опустил их с таким диссонирующим залпом звуков, что Мейбл, стоявшая в дверях столовой, испуганно ойкнула, густо покраснела и убежала на кухню.
Двадцать минут молодой музыкант терзал и насиловал клавиши, сопровождая игру веселеньким либретто, которое оставляло слушателей столь же озадаченными, сколь и музыка. Аплодисменты в конце были неистовы — слава Богу, все!
— Наш следующий исполнитель, — объявил Эллери, когда рояль вкатили обратно в музыкальную комнату, — мисс Валентина Уоррен, которая, как мне сказали, порадует нас двумя образцами сценического искусства. Но какими именно — клянусь, не ведаю. Мисс Уоррен!
Валентина всех удивила — по крайней мере, вначале. Эллен ожидала чего-нибудь тяжеловесного типа Софокла, например, обращение Иокасты к Эдипу или же подражание Бланш Юрка в «Дикой утке». Вместо этого Валентина попросила всех перенестись в воображении через Гудзон, в Хобокен в репертуарный театр Кристофера Морли, и начала пресмешной монолог из «забойной др-рамы» девятнадцатого века «Во тьме, или Ни дева, ни жена, ни вдова». Все со смеху шипели и покатывались, включая Эллери. Но затем, на «бис», молодая актриса предпочла, увы, перевоплотиться в Нину Лидс, героиню «Странной интерлюдии» Юджина О’Нила, и очень плохо исполнила длиннейшую сцену в духе «потока сознания». Если в аплодисментах, последовавших за монологом Валентины, и была фальшивая нотка, никто, кроме Эллери, ее не распознал. И уж, во всяком случае, не Валентина.
Эллен Крейг извлекла мольберт, несколько листов рисовальной бумаги и коробку угольных палочек и повеселила всю компанию серией мгновенных карикатур, полных неожиданной зловредности. Шарж на Эллери был особенно ехидным — морда хищной птицы на длинной шее собаки-ищейки. При всем том шарж, как ни странно, передавал некоторое сходство.
Мистер Гардинер бесстрашно почитал из «Песни Песней», не преминув, однако, интерпретировать ее как аллегорию союза между Христом и Церковью Христовой. Расти Браун вышла на сцену с мотком проволоки и парой плоскогубцев и принялась изготавливать прелестные, как она выразилась, «свободные формы» птиц и животных. Выступил даже доктор Самсон Дарк и сорвал гром аплодисментов, пропев жутким носовым голосом майнскую застольную, явно подражая Руди Вале.
— А теперь, — сказал Эллери, когда доктор уселся, утирая платком свои фальстафовские щеки, — мы переходим к pièce de résistence[Основное блюдо (фр.).], гвоздю нашей программы — сеансу, который проведет наш знаменитый спирит миссис Оливетт Браун. Подлинность гарантируется.
Мистер Гардинер немедленно поднялся и, сославшись на недомогание, попросил извинения и покинул гостиную. Однако минуту спустя он вернулся и печально заметил, что, по зрелом размышлении, тот, кто посвятил всю свою долгую жизнь миру Духа, может оказаться полезным при общении с потусторонними друзьями миссис Браун, хотя бы на тот случай, если понадобится изгонять их. И старый священник снова уселся и сложил руки, готовый ко встрече хоть с самим Сатаной.
Оливетт Браун не обращала на это внимания. Она была слишком занята, давая руководящие указания по оформлению сцены. Наконец всех рассадили за большой круглый стол, внести который распорядилась миссис Браун, почти в полной темноте, — так она распорядилась. Каждый молча держал за руку соседа. Сеанс начался.
Поначалу слышались и еле сдерживаемые смешки девушек, и ехидный шепоток Мариуса, но затем все умолкли, и воцарилась почти осязаемая тишина. Когда глаза привыкли к слабому освещению, все увидели, что Оливетт Браун сидит напряженно-прямо, вперив взгляд поверх их голов в темную глубину комнаты.