Следовательно, и по положительным и по отрицательным данным, мертвый Джон — это Джон Третий.
Последующее сопоставление почерков по не вызывающим сомнения образцам руки Джона Первого и Джона Третьего, проведенное, когда вывихнутое запястье живого брата приобрело нормальные размеры, совершенно однозначно подтвердило, что живой Джон говорил правду, по крайней мере, относительно своей персоны.
Тогда это выглядело как решающая победа сил законности и порядка, но, когда восторги несколько поостыли, выяснилось, что проведенное отличие Джона Первого и Джона Третьего никому, кроме самого Джона Первого, ничего не дает. Оно определенно ничего не дало ни лейтенанту Луриа, ни его преемнику, когда лейтенант был весьма безапелляционно переведен на другую должность, а также и их начальству. Загадка — кто же все-таки воткнул нож в старого доктора Корнелиуса Ф. Холла в библиотеке Артура Крейга — по неразрешимости своей состязалась с другой — кто оказал аналогичную дурную услугу Джону (Третьему) Себастиану в его спальне десять дней спустя. Улик попросту не было. Не было не только непосредственных материальных данных, но даже и всякие теоретические построения постепенно увяли, поскольку подпитывать их было нечем.
В надлежащее время Джон Себастиан вступил в права наследования. (Об этом Эллери также узнал из газет.) Поскольку он был подлинный Джон (Первый) Себастиан, тот самый «мой единственный сын Джон», названный в завещании отца, никаких юридических затруднений при этом не возникло. И на фоне гранитной неколебимости этого факта жизнь и смерть его брата представлялись чем-то вроде пролетевшего гусиного перышка. Как присяжный поверенный Пейн заметил Артуру Крейгу в частной беседе, даже если бы Джон Первый убил Джона Третьего, и это удалось бы доказать, все равно права Джона Первого на наследство остались бы неоспоримыми. По условиям завещания, Джон Третий не имел никаких прав на наследство, а стало быть, и лишиться их не мог. Более того, как с мстительным удовольствием добавил мистер Пейн (он давно уже решил, как и мистер Фримен, что шантажировал их определенно Джон Третий), в том, что касается условий завещания или самого факта отцовства, то Джона Третьего могло бы с тем же успехом и вовсе не быть.
У этой истории был и побочный результат, за которым Эллери следил с сочувствием. Это была судьба романа Джона Себастиана с Иоландой (Расти) Браун. Роман этот как бы развивался в обратную сторону и закончился ничем. Мисс Браун в сопровождении матери отправилась в Калифорнию «в поисках новых идей» на неопределенное время. Перед этим она имела двенадцатиминутную беседу при закрытых дверях с Джоном Себастианом. Когда она вышла, бледная, но гордая, репортеры заметили, что «кольца дружбы» с бриллиантом, украшавшего ранее безымянный палец левой руки мисс Браун, более там не было. Хотя мисс Браун (равно как и мистер Себастиан) отказались от каких-либо комментариев, в прессе, не сильно рискуя ошибиться, сделали вывод, что эта пара расторгла помолвку; когда же мисс Браун отправилась в Лос-Анджелес, так и оставшись мисс Браун, стало почти очевидно, что брачной церемонии «Браун — Себастиан» не будет вовсе.
Пресса не ошиблась.
Что же касается дела о двойном убийстве (все предполагали, что убийство доктора Холла и убийство Джона Себастиана связаны между собой, хотя дело это было настолько запутанным, что никто не удивился бы, если бы вышло иначе), никакого решения официально предложено не было, никто не был арестован ни за одно из убийств, ни за оба, и дело это так и осталось в папке с пометкой «Открытое», пока сама папка не истлела.
Официально преступление не раскрыто и по сей день.
Для мистера Эллери Куина — Куина-младшего — период, последовавший за «делом Себастиана», был одним из самых мрачных в жизни.
Даже свет отцовской любви инспектора Куина не мог рассеять этот мрак. Эллери день и ночь ходил из угла в угол или же долго и тупо смотрел в стенку. Он едва притрагивался к пище, отощал и одичал. Друзья перестали узнавать его.
На него не мог повлиять и профессиональный опыт инспектора Куина. Отец и сын до бесконечности обсуждали это дело — каким образом подставили под удар невиновного, кто бы мог это сделать, как выйти на настоящего преступника, — но так ни к чему и не пришли.
В конце концов мрак рассеялся — по крайней мере, в душе мастера Куина-младшего, — и другие дела стали привлекать его интерес и умение видеть очевидное и делать правильный вывод. Он раскрывал преступления, он писал книги. Он даже прославился. Но он ни на мгновение не забывал, какую неудачу он потерпел в своем втором — а фактически первом — расследовании убийства. Из памяти его давно ушли все подробности этого дела, но воспоминание о самой неудаче жило. Как стригущий лишай, остановленный, но не излеченный до конца, оно напоминало о себе, свербя под кожей.