— Э-э… будь уверена, Пибоди. Но мы ограничены в выборе мест не только из-за чёртовых военных властей, но и… и… из-за того, чьё имя я поклялся не произносить.
Именно я попросила его воздерживаться от упоминания мистера Баджа, если он не может сделать это без ругани. (А он не мог.) К сожалению, я не могла запретить это всем остальным. Он опередил нас, и все встречные обязательно говорили о нём, надеясь, по-моему, доставить нам удовольствие рассказами о нашем общем знакомом.
Рамзес отвлёк Эмерсона, перестав опираться о перила и тем самым вызвав суровую лекцию об опасности падения за борт. Я наградила сына одобрительной улыбкой: никакой опасности не было, и, кроме того, он был способен вскарабкаться наверх, как обезьяна. Подобные развлечения и оживлённые дискуссии по археологическим вопросам помогли достаточно приятно скоротать время, пока, наконец, мы не высадились в Вади-Хальфе.
Хальфа, как её теперь называют, когда-то представляла собой небольшое скопление землянок; но в 1885 году, после вывода наших войск из Хартума, её превратили в бастион на южной границе Египта. Перед нами раскинулся шумный склад запасов и оружия для частей, находящихся на юге. Следуя совету молодого офицера, к которому я обратилась, я запаслась консервами, палатками, сетками и всем прочим необходимым. Эмерсон и Рамзес в основном устранились от снабжения экспедиции. Но жаловаться по этому поводу я не стала: Эмерсон не очень-то ладит с военными, а капитан Бакман являл из себя тот тип молодого англичанина, который особенно раздражал мужа — лошадиные зубы, подбородка нет и в помине, привычка запрокидывать голову и разражаться пронзительным ржанием. Он очень помог мне, хотя его и переполняло восхищение мистером Баджем, с которым он повстречался в сентябре:
— Настоящий парень — не какой-то там заурядный археолог, если вы понимаете, мэм, что я хочу сказать.
Я поняла. Попрощалась с надлежащими благодарностями и отправилась на поиски моего заблудшего семейства. Как я и ожидала, у Эмерсона в Хальфе оказалось множество «старых знакомых». В доме одного из них, шейха Махмуда аль-Араба, мы и договорились встретиться. Дом, роскошный по нубийским меркам, был построен из необожжённого кирпича, высокие стены окружали центральный двор. Я приготовилась к оживлённому спору с привратником, ибо эти люди часто пытались отвести меня в гарем, а не в комнаты хозяина дома, но на этот раз, видимо, старик был предупреждён; он приветствовал меня и неоднократно повторял: «Салам, мархаба!», провожая меня в дом. Здесь я и обнаружила шейха, белобородого, добродушного человека, и моего мужа, сидящих бок о бок на мастабе[49] вдоль стены. Они курили наргиле (кальяны) и наблюдали за танцем молодой женщины, которая извивалась по комнате в такт оркестру, состоящему из двух барабанщиков и волынщика. Её лицо было закрыто вуалью, но вот обо всём остальном сказать этого было никак нельзя.
Эмерсон вскочил на ноги:
— Пибоди! Я не ожидал тебя так скоро…
— Да уж вижу, — ответила я, достойно приветствуя шейха и усаживаясь на место, указанное им. Оркестр продолжал причитать, девушка — извиваться, а высокие скулы Эмерсона — приобретать цвет спелой сливы. Даже лучшие из мужчин несовершенны в своём отношении к женщинам. Эмерсон обращался со мной как с равной (да я и не согласилась бы ни на что иное) в том, что касалось разума, но и он не мог избавиться от предрассудков о тонких чувствах, присущих женскому полу. Арабы — при всей плачевности положения их собственных женщин — проявили гораздо больше здравого смысла по отношению ко мне. Решив, что я являюсь своеобразной разновидностью женщины-человека (или женщины-мужчины), они развлекали меня, как и любого другого мужчину.
Когда закончился спектакль, я вежливо поаплодировала, к немалому удивлению молодой женщины. Выразив свою признательность шейху, я спросила:
— Где Рамзес? Нам пора отправляться, Эмерсон. Я оставила распоряжения в отношении припасов, которые следует доставить к причалу, но без твоего личного наблюдения…
— Да, конечно, — сказал Эмерсон. — А тебе бы стоило привести Рамзеса, он в настоящее время развлекает дам. Или наоборот.
— О, дорогой, — поспешно поднялась я. — Да, лучше мне пойти за ним. — И добавила по-арабски: — Я хотела бы засвидетельствовать своё уважение дамам вашего дома.
И, добавила про себя, поговорить с молодой женщиной, которая — как они это называют — «танцевала» для нас. Я чувствовала себя предательницей своего пола, если пропускала любую возможность читать лекции бедным угнетённым существам из гарема об их правах и привилегиях — хотя и мы, англичанки, невероятно далеки от обретения положенных нам прав.
Служитель провёл меня через двор, где в тени нескольких чахлых пальм слабо сочился фонтан, в часть дома, отведённую для женщин. Было темно и жарко, как в бане. Даже окна во внутренний двор закрыли дырявыми ставнями, чтобы ни один дерзкий мужской глаз не узрел запретных красавиц внутри. У шейха было три из разрешённых мусульманским законом четырёх жен и множество служанок — наложниц, грубо говоря. Все они собрались в одной комнате, и я слышала хихиканье и восклицающие высокие голоса задолго до того, как увидела их самих. Я ожидала самого худшего — арабский язык Рамзеса чрезвычайно свободен и нелитературен — но потом поняла, что его голоса не было среди тех, которые я услыхала. По крайней мере, мой сын не развлекал женщин, рассказывая пошлые шутки или распевая непристойные песни.
Когда я вошла в комнату, дамы замолчали, и по толпе пробежала волна тревоги. Но, увидав меня, они успокоились, и одна — старшая жена, судя по наряду и повелительным манерам — вышла вперёд и обратилась ко мне с приветствием. Я привыкла к подобному поведению обитательниц гарема; бедняжки, у них почти не было развлечений, и западная женщина представляла из себя действительно что-то новое. Однако, взглянув на меня, они повернулись назад, перенеся своё внимание на что-то — или, как я и предполагала, на кого-то — скрытое от меня их телами.
Тепло, мрак, зловоние сильных духов (и аромат немытых тел, стремившийся одолеть эти духи) были мне знакомы, но я ощущала и какой-то другой, преобладающий запах — нечто сладкое, тонкое и проникающее повсюду. И этот странный аромат заставил меня забыть любезность: возможно, из-за неопределённости относительно того, что происходит с моим сыном. Я растолкала женщин в стороны.
Пол был покрыт коврами и циновками, создававшими причудливое сочетание синего, красно-оранжевого, зелёного и тёмно-коричневого цветов. На нём сидел мой сын, скрестив ноги, со странно и неподвижно сложенными руками. Он не повернул головы. Перед ним стояла, пожалуй, самая удивительная фигура, которую я когда-либо видела — а мне приходилось видеть множество удивительных лиц. На первый взгляд она выглядела, будто сложенная или измятая масса тёмной ткани, с какими-то кусками костей или дерева, выступавшими под странными углами. Мой рассудительный мозг понял, что это — человеческая фигура на корточках; но материнское сердце испытало страх, граничащий с ужасом, когда глазам не удалось найти человеческий лик на вершине массы. Затем верхняя часть предмета пришла в движение; появилось лицо, закрытое плотной вуалью, и глубокий приглушённый голос произнёс:
— Молчи. Молчи. Чары наложены. Не буди спящего.
Старшая жена шагнула ко мне, робко положила руку мне на плечо и прошептала:
— Он поистине могучий волшебник, Ситт Хаким — как и вы. Старик, святой человек — он оказывает мальчику честь. Ведь вы не скажете нашему господину? В этом нет ничего плохого, но…
Старый шейх, очевидно, был снисходительным хозяином, иначе женщины не посмели бы ввести к себе мужчину, будь он сколь угодно старым или святым, но ему непременно придётся заметить подобное вопиющее нарушение приличий, если кто-нибудь — например, я — обратит на это его внимание. Я ободряюще прошептала:
— Тайиб матакхафш (Всё в порядке, не волнуйся), — хотя сама отнюдь не считала, что всё в таком уж порядке.