Невозможно дать должное представление о Рамзесе, лишь описывая его характеристики. Нужно наблюдать за ним в действии, чтобы понять, как даже самые замечательные черты умудряются извращаться или доходить до такой крайности, что перестают быть добродетелями и превращаются в свою противоположность.
Рамзесу было десять лет. Он мог говорить по-арабски, как на родном языке, с лёгкостью прочитать три различных отрывка на древнеегипетском — с той же лёгкостью, с какой мог прочесть текст на латыни, иврите, греческом (который так же прост, как английский), распевать невероятное множество непристойных арабских песен и ездить почти на всём, что обладает четырьмя ногами. Этим и исчерпывались все его полезные навыки.
Он обожал свою очаровательную, ласковую тётю, и я надеялась, что она поможет мне убедить его остаться в их доме на зиму. Ещё один побудительный мотив — двоюродные братья и сёстры; Рамзес обожал их ничуть не меньше, хотя я не уверена, что это чувство было взаимным.
Отправляясь в Лондон, на сей раз я не так уж сильно волновалась, что должна оставить Рамзеса, потому что шёл сильный дождь, и я предположила, что Эвелина заставит детей остаться дома. И всё-таки я строго запретила Рамзесу проводить любые химические опыты, продолжать раскопки в винном погребе, заниматься метанием ножей в доме, показывать маленькой Амелии мумифицированных мышей, или же разучивать с кузенами любые арабские песни. Существовало ещё множество других запретов, о которых я уже и не вспомню, но я была абсолютно уверена, что предусмотрела всё. Поэтому я могла заниматься своими делами со спокойной душой, чего не могла сказать о теле; угольный дым, нависавший над Лондоном, в сочетании с дождём превращался в чёрную сажу, оседавшую на одежду и кожу, да и улицы были по щиколотку в грязи. Когда я вышла из поезда, то с радостью увидела, что меня ждёт экипаж. Я распорядилась, чтобы большинство моих покупок доставили домой, и тем не менее, была нагружена пакетами, а мои юбки промокли до колен.
Огни Амарна-Хауса[14] тепло и гостеприимно сияли сквозь сгущавшиеся сумерки. С радостным нетерпением я предвкушала встречу с теми, кого любила больше всего на свете, а также не со столь любимыми, но, тем не менее, приятными удобствами: горячей ванной, сменой одежды, и чашкой напитка, что веселит, но не опьяняет. Мокрые ноги заледенели, юбки цеплялись за всё подряд — и я подумала, что стоило бы позволить себе даже и опьяняющий напиток (но, конечно, опьянение вызывается лишь потреблением чрезмерного количества, чего за мной не водится). В конце концов, нет ничего лучше для предупреждения простуды, чем хорошая порция виски с содовой.
Меня встречал Гарджери, наш непревзойдённый дворецкий. Как только он помог мне освободиться от промокшей верхней одежды, то тут же заботливо спросил:
— Могу ли я предположить, мадам, что вы захотите что-нибудь выпить во избежание простуды? Я сразу же пошлю лакея наверх, если вам угодно.
— Великолепная мысль, Гарджери, — ответила я. — Искренне благодарна вам за это предложение.
Я дошла почти до дверей своей комнаты, прежде чем поняла, что в доме царила необычная тишина. Ни голосов, оживлённо обсуждающих изыскания моего мужа, ни детского смеха, ни…
— Роза! — воскликнула я, распахнув дверь. — Роза, где… А, вот и вы.
— Ваша ванна готова, мадам, — сказала Роза из открытой двери ванной, где она стояла, расплываясь в облаках пара, как некий добрый гений. Лицо её казалось малость раскрасневшимся. Конечно, причиной приятного румянца на щеках мог быть и жар в ванной, но я подозревала, что здесь кроется нечто иное.
— Спасибо, Роза. Но я хотела спросить…
— Подать малиновое платье, мадам? — Она поспешила ко мне и принялась дёргать за кнопки на моей одежде.
— Да. Но где… Моя дорогая Роза, вы меня трясёте, как терьер — крысу. Чуть меньше энтузиазма, если можно…
— Да, мадам. Но вода в ванне остынет. — Освободив меня от платья, она начала атаковать мои юбки.
— Ладно, Роза. Чем занят Рамзес?
Мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать правду о ней. Роза бездетна. Несомненно, этот факт объясняет её своеобразную привязанность к Рамзесу, которого она знает с младенческих лет. Действительно, он осыпает её подарками — букетами из моих призовых роз, колючими гроздьями полевых цветов, небольшими пушистыми животными, отвратительными перчатками, шарфами, сумочками, выбранными им самим и оплаченными из карманных денег. Но даже если бы подарки были идеальными (а в большинстве своём это совсем не так), они вряд ли смогли бы компенсировать то время, которое Розе требуется на уборку после Рамзеса. Я давно отказалась от попыток понять эту абсурдную черту характера в целом вполне разумной женщины.
Как только Роза разоблачила меня и засунула в ванну, то решила, что успокаивающее действие горячей воды смягчит меня достаточно, чтобы услышать правду. Вообще-то всё было не так плохо, как я опасалась. Кажется, я забыла запретить Рамзесу принимать ванну…
Роза заверила меня, что потолок кабинета профессора Эмерсона не очень сильно повреждён, и она думала, что ковёр лучше всего как следует постирать. Рамзес вполне определённо намеревался выключить воду, и не сомневаюсь, что он бы не забыл об этом, вот только Бастет поймала мышь, и, если бы он промедлил с помощью, Бастет бы отправила грызуна на тот свет. В результате его стремительности мышь теперь спокойно отдыхает в шкафу Рамзеса с перевязанными ранами. А Роза ненавидит мышей.
— Не обращайте внимания, — устало сказала я. — Я не хочу больше ничего слышать. Я не хочу знать, что вынудило Рамзеса к экстренной необходимости купания. Я не хочу знать, что сказал профессор Эмерсон, когда его потолок начал извергать воду. Просто передайте мне этот стакан, Роза, и молча удалитесь.
Виски с содовой уже стояло наготове. Применение этого напитка внутрь и горячей воды наружно в конце концов вернуло мне душевное спокойствие, и когда я направилась в гостиную, волоча за собой малиновые воланы и, как мне кажется, ничуть не изменившись в лице, улыбки моей любимой семьи заверили меня в том, что всё в порядке.
Эвелина была в нежно-голубом платье, что подчёркивало синеву её глаз и оттеняло золотистые волосы. Платье уже безнадёжно измялось, ибо дети тянутся к моей милой подруге, как пчёлы — к цветку. Она держала малыша на коленях, а крошка Амелия сидела рядом с ней, прислонившись к материнской руке. Близнецы устроились у её ног, скомкав юбки. Рэдди, мой старший племянник, перегнулся через подлокотник дивана, где сидела его мать, а Рамзес прислонился напротив, как можно ближе к уху своей тёти. И, как обычно, говорил.
Он замолчал, когда я вошла и задумчиво посмотрела на него. Он был невероятно чистым. Если бы я не знала о причине этого, то похвалила бы Рамзеса, так как подобное состояние для него являлось чем-то совершенно неестественным. Я решила не омрачать единодушие нашего общества любой ссылкой на ранее случившиеся неприятности, но что-то в выражении моего лица, должно быть, раскрыло перед Эмерсоном мои мысли. Он быстро подошел ко мне, сердечно поцеловал и сунул стакан мне в руку.
— Ты чудесно выглядишь, моя милая Пибоди. Новое платье, а? Тебе идёт.
Я позволила ему отвести меня к креслу:
— Спасибо, дорогой Эмерсон. Это платье у меня уже около года, и ты видел его по крайней мере дюжину раз, но, тем не менее, я ценю твой комплимент. — Эмерсон тоже был исключительно чист. Его тёмные волосы лежали мягкими волнами, как всегда бывало сразу после мытья. Я решила, что какое-то количество воды (а, возможно, и штукатурка) оказалось у него на голове. Но раз уж он был готов предать этот инцидент забвению, я никак не могла поступить иначе, поэтому обратилась к моему деверю, который стоял, прислонившись к каминной полке и глядя на нас с нежной улыбкой.