Главная площадь Алмаза, начинавшаяся зданием администрации и оканчивавшаяся кабаком «Причал», кипела и бурлила. На сцене, той, что спешно достраивали плотники – так, торопясь, готовят к рассвету виселицы, – заезжая труппа давала представление. Гамлета играл худосочный, испитой и без грима бледный актер, на чьем лице отпечатались все мыслимые и немыслимые пороки, главным из которых, как и положено, была гордыня.
Впрочем, декламировал он с чувством меры, без подвываний.
Нефедов, Надя, Валька и ефрейтор Серебряков сидели за столиком у самого обрыва, на берегу Угрюм-реки. Внизу шумела вода, на площади стоял гром и звон, но город, еще пока не вусмерть пьяный, вполглаза следил за пьесой.
Нефедов был в обычной своей летной куртке без погон, ефрейтор – в патрульной черной, называемой «спецпошив», и тоже без знаков различия, и потому неравенство их в чинах было незаметным. По годам же они были ровесниками.
Девушки принарядились, и Валька переборщила с губной помадой, да еще и обвела карминовые полные губы траурной каймой карандаша.
Между столиками, покрывшими площадь, то и дело вспыхивали драки. Но за ножи пока не брались, пока еще ждали, выжидали – праздничная ночь была впереди.
На столике у самого обрыва, как и на других, стояла водка, закусывали кижучом, да Надя принесла банку «пятиминутки». За другими столами гомонили без перерыва, здесь больше молчали, и Надя не отрывалась от сцены.
стараясь не сильно качаться и фокусируясь на Короля, вымолвил Полоний.
Валька под столом сжала руку ефрейтора и, не ощутив ответного движения, отпустила ее и прикусила губу.
Нефедов был сумрачен, и Надя, следившая за пьесой, ощущала это, и тревожилась, и не знала, чем помочь.
– Нна, падла, нна! – вкладывая всю пьяную ненависть в удары, выговаривал какой-то приисковый, молотя не понравившегося ему строителя. – Нна!
Королева:
– Нна! – донеслось последний раз. Строитель, мыча окровавленным ртом, влил в себя водки.
В кустах у танцплощадки, где пока еще было тихо, валялась девушка лет семнадцати в полуприспущенных джинсах. Нет, изнасилований в Алмазе не водилось – здесь все друг друга знали и за беспредел сразу ставили на нож. Просто она пошла в кустики за малой нуждой, присела, да так и прикорнула, завалившись – девятая доза была преждевременной.
– Ты чем-то огорчен? – вполголоса спросила Надя, когда Серебряков с Валькой пошли к прилавку за пивом. – Что с тобой, мой хороший?
– Ничего, Надя, – через силу улыбнулся летчик, – ничего…
– Но я же вижу, чувствую, не таись меня, скажи!
– Не волнуйся, это – служебное…
Надя недоверчиво посмотрела на него и затихла. Город гулял. Надрывно, натужно веселясь, он в тяжелом угаре забывал о проблемах и все больше погружался в пьяный кураж.
– Здрассьте… Потанцуем, Надь? – Перед столиком вырос, ухмыляясь, пацан по кличке Дюбель – кепчонка на бровь, к слюнявой губе прилипла беломорина. За его спиной щерились еще трое и подталкивали друг друга локтями.
– Простите, сударь, но я не танцую, – сухо ответила девушка.
– Да лана те, Надь, чё ты, а? – лыбился тот.
– Вы разве не слыхали? – Летчик смотрел ему прямо в глаза. – Она не танцует.
– Да? – ощерился Дюбель. – А недавно еще с нами троими так скакала…
Летчик вскочил, но Серебряков, подошедший с пивом, сказал ему:
– Отдохни, Алексей.
Поставив пиво на стол, он медленно повернулся к Дюбелю. Повисла пауза.
– Знаешь меня? – спокойно спросил солдат.
– Ну, знаю. Ты – рекс, (рексы – рота комендантской службы, РКС – армейский сленг.)
– Я тебя уже бил?
Вокруг стало тихо. На сцене был антракт.
– Слышь, ты чё вяжесси, а? – занервничал Дюбель. – В натуре, ты чё? Я, блин, гражданский, а ты – не мент…
– Значит, уже бил, – так же спокойно продолжил ефрейтор. – Когда, не напомнишь?
Дюбель замолк, а приятели его придвинулись ближе, и принюхивались, и замерли, выжидая.
Щелк! – натренированный слух ефрейтора поймал щелчок пружины выкидухи.
Правая рука еще болела, и драться не хотелось. Да и не стоило портить вечер.