Сержант исчез и появился через полминуты с бачком жаренной с чесноком и мясом картошки. Заспанный салабон постелил на столе коменданта газетку, порубал сало, вскрыл банку сгущенки и заварил чаек.
– Иди, – махнул ему майор.
Тот исчез, и Земелько достал из кармана бутылку.
– Разливай, чего смотришь! – скомандовал ему майор. – Только чтоб никому… Понял?
– А как же, тарищ майор! – Земелько разлил водку по кружкам умело, на звук, по булькам.
– Давай, будь! – Майор чокнулся с сержантом, выпил и, чувствуя, как водка клубится между горлом и желудком, сморщившись, занюхал корочкой, зажевал сальцем.
– Не пошла, товарищ майор? – участливо спросил Загоруйко, аккуратно цепляя ложкой картофель и мясо.
– Нормалек, – отдышавшись, ответил майор и тоже взялся за ложку. Золото. Золото за стеной. Четыре цинки по двадцать пять кило. Золото. Золото. Золото.
– По второй? – спросил сержант. – По второй, говорю, тарищ майор?
– Давай.
Потом, когда водка растеклась теплом по жилам, и чуть притупилась тревога, и милее стал свет стосвечовых ламп, когда поели, попили чайку и закурили, майор внезапно спросил:
– А вот ты, Земелько, если б вдруг миллион тебе, чего бы стал делать, а?
Сержант вопросу не удивился.
– А я б его, товарищ майор, закопал бы, – ответил он.
– Чего-о? – удивился майор. – Куда закопал бы?
– В землю.
– Зачем?
– А так… Пусть лежит. А я знаю.
– И все?!
– Нет, ну взял бы там, тыщ… Ну, чтоб хватило – на дом, на тачку, на хозяйство… А остальное – закопал бы.
– И не приходил бы?
– Зачем? Пусть лежит. А я знаю…
– И неужели тебе, Земелько, не захотелось бы шаркнуть по жизни, дать шороху, так, чтобы все ломались пред тобою, в пояс кланялись?
Сержант долго молчал.
– Так-то да… – протянул он. – А все-таки закопал бы.
– Ну, а если нужда?
– Так откопал бы… А только нужды-то допускать не надо, тарищ майор…
Дым висел сизыми облаками и нехотя вытягивался в приоткрытую форточку.
– Девки с кильдыма – что, шмары? – внезапно спросил майор.
– Да не, есть одна краля… – Сержант искоса глянул на майора.
– Не это? Нет?
– Да не, тарищ майор… Заперли всех на киче, дрыхнут… Никто не трогал.
Майор прошелся по кабинету.
– Вот что, Земелько… Открой каптерку, и давай эту… Приведи.
– Понял, товарищ майор! – дежурный встал. – Разрешите идти?
– Давай, давай, давай, только тихо, понял?
– Как не понять! – Дежурный, не козырнув, вышел. Золото. Золото. Золото.
Майор задыхался.
Близость золота давила, туманила мозги, толчками гнала кровь. Дежурный втолкнул в канцелярию щуплую девчушку лет семнадцати. Светлые волосы, смазливая мордашка.
– Каптерку открыл, тарищ майор. – Дежурный поиграл ключами. Золото. Золото. Золото здесь, рядом, за стенкой.
– Иди. – Майор махнул сержанту и запер за ним дверь.
Потом, задыхаясь, повалил девчонку на кожаный диван, знававший лучшие времена.
– Ты чё, барс (барс – т. е. борзый, крутой – армейский сленг.), что ли? – пискнула та.
Но майор уже не слушал и не слышал. Он повалился на нее, и подмял под себя, чувствуя, как кровь упругими толчками бьет в висках: золото. Золото. Золото. Золото!
Сержант Земелько сидел на табуретке у тумбочки напротив входа. Ночь, пьяная, глухая, беспробудная, с поножовщиной и стрельбой, брюхом давила округу.
Из канцелярии доносились возня, стоны и скрипы.
«Часовому при выполнении служебных обязанностей запрещено есть, пить, курить, спать, читать, писать, сидеть, прислоняться к чему-либо, отправлять естественные надобности, а также иным способом отвлекаться от выполнения служебных обязанностей» – в тысячный раз изучал сержант плакаты на стенке.
«Часовой есть лицо неприкосновенное. Неприкосновенность часового заключается…» – привычно складывалось и умещалось в голове у сержанта.
17 градусов по Цельсию
На подъезде к Алмазу со стороны БАМа, в километре от города, был пост ГАИ. Дорогу сжимали, как ложбинку две девичьи груди, сопки Лихая и Горшок. Ни пройти, ни проехать мимо поста не мог никто – дороги больше не было, ни грунта, ни проселка: тундра – слева, тайга – справа, океан – впереди, выбирай, что тебе по душе…
Менты зябко поеживались на ветерке. Вечерело, и колючие северные звезды украсили собой темное со светло-зеленой каймой на западе небо.
Гармошка северного сияния играла, вспыхивая то салатовым, то бледно-розовым, то изумрудным, то багряным, от края неба и до края.
Казалось, светящиеся эти трубы небесного органа спустились так низко, что их можно было потрогать, протянув руку перед собой.