уронил со сцены Гамлет. Но его уже никто не слушал.
16 градусов по Цельсию
– Дежурный по роте, на выход! – салабон при виде коменданта заревел во всю глотку.
– Тихо ты, дурак, пусть спят, – зашипел майор Зубаткин. Дежурный уже выскочил из канцелярии и, громыхая кирзой, подскочил к офицеру.
– Тарищ, – зачастил он, но Зубаткин махнул ему рукой и спросил: – Тихо все?
– Три раза опергруппу поднимал на драки, тарищ майор, – ответил тот вполголоса, – да патрули всю кичу (кича, кичман – здесь – гауптвахта – блатной и армейский сленг.) мабутятами забили…
– Покалеченных нет?
– Наших – нет, – ответил сержант, щерясь довольной улыбкой.
– Ну, а мабуту не сильно поломали? До утра дотянут?
– Да не волнуйтесь, тарищ майор… Ребята дело знают – так, настучали слегка для порядка, но без увечий…
– Ладно, я у себя. – И майор Зубаткин прошел в канцелярию роты.
Третья ночь праздника в Алмазе была потише предыдущих двух – веселье явно пошло на спад, город выдыхался, но еще бузил, и давал шороху, и зажигал.
Зубаткин мог сегодня и не дежурить, но золото, золото в цинках в оружейке, накрытых рогожей и заставленных деревянными ящиками из-под автоматов Калашникова, не давало уснуть, расслабиться, забыться – оно манило, тревожило, будило воображение.
Зубаткин все чаще стал приходить в роту во внеурочное время и сидел, сидел в канцелярии, сам не зная зачем, и по поводу и без повода приказывал дежурным открывать оружейку, и все якобы считал и пересчитывал – автоматы. Пистолеты. Противогазы. Штык-ножи. Пулеметы. Но особенно тщательно – патроны. Цинки с патронами – зажигательными. Бронебойными. Обыкновенными. Трассирующими. И – со смещенным центром тяжести. Калибра 5.45 и калибра 7.62.
– Чё он, в натуре, с бабой, что ли, поругался? – недоумевали дежурные.
В нарядах стало невозможно ни поспать, ни в картишки засесть, ни выпить.
А Зубаткин все мерил и мерил шагами канцелярию, как клетку, и маялся, и тосковал.
– Дневальный! – крикнул он.
В дверях показался дежурный – сержант Земелько.
– Я, товарищ майор, поспать дал салабонам, – ответил он майору. – Сам пока постою…
– Жрать готовили?
– Есть немного…
– Опять картофан?
– Со свининой, тарищ майор…
– Мясо опять само по себе прибежало?
Дежурный чуть скосил глаза.
– Да как сказать, тарищ майор… По кильдымам шерстили, да вот тушку надыбали…
– Тушку?! – майор заулыбался. – Да вы, блин, оборзели, по-крупному стали брать… А что за кильдым?
– Продсклад в автобате… Там мабута праздник отмечала, девки, ханка, туда-сюда… Ну, парни и заехали на огонек…
– Ясно. Ханка где?
– Да разбили же, тарищ майор!
– Не гунди, Земелько… Что б вы водку вылили – все медведи бы вокруг Алмаза передохли…
Зубаткин задумался. Выпить хотелось, но не с солдатом же? Впрочем, какая там, к шутам, субординация – рвать, рвать, когти рвать отсюда поскорее, вот что…
– Давай.
– Чё?
– Через плечо! Картофан, пузырь, мясо и сам садись…
Сержант исчез и появился через полминуты с бачком жаренной с чесноком и мясом картошки. Заспанный салабон постелил на столе коменданта газетку, порубал сало, вскрыл банку сгущенки и заварил чаек.
– Иди, – махнул ему майор.
Тот исчез, и Земелько достал из кармана бутылку.
– Разливай, чего смотришь! – скомандовал ему майор. – Только чтоб никому… Понял?
– А как же, тарищ майор! – Земелько разлил водку по кружкам умело, на звук, по булькам.
– Давай, будь! – Майор чокнулся с сержантом, выпил и, чувствуя, как водка клубится между горлом и желудком, сморщившись, занюхал корочкой, зажевал сальцем.
– Не пошла, товарищ майор? – участливо спросил Загоруйко, аккуратно цепляя ложкой картофель и мясо.
– Нормалек, – отдышавшись, ответил майор и тоже взялся за ложку. Золото. Золото за стеной. Четыре цинки по двадцать пять кило. Золото. Золото. Золото.
– По второй? – спросил сержант. – По второй, говорю, тарищ майор?
– Давай.
Потом, когда водка растеклась теплом по жилам, и чуть притупилась тревога, и милее стал свет стосвечовых ламп, когда поели, попили чайку и закурили, майор внезапно спросил:
– А вот ты, Земелько, если б вдруг миллион тебе, чего бы стал делать, а?
Сержант вопросу не удивился.
– А я б его, товарищ майор, закопал бы, – ответил он.
– Чего-о? – удивился майор. – Куда закопал бы?
– В землю.
– Зачем?
– А так… Пусть лежит. А я знаю.
– И все?!
– Нет, ну взял бы там, тыщ… Ну, чтоб хватило – на дом, на тачку, на хозяйство… А остальное – закопал бы.
– И не приходил бы?
– Зачем? Пусть лежит. А я знаю…
– И неужели тебе, Земелько, не захотелось бы шаркнуть по жизни, дать шороху, так, чтобы все ломались пред тобою, в пояс кланялись?
Сержант долго молчал.
– Так-то да… – протянул он. – А все-таки закопал бы.
– Ну, а если нужда?
– Так откопал бы… А только нужды-то допускать не надо, тарищ майор…
Дым висел сизыми облаками и нехотя вытягивался в приоткрытую форточку.
– Девки с кильдыма – что, шмары? – внезапно спросил майор.
– Да не, есть одна краля… – Сержант искоса глянул на майора.
– Не это? Нет?
– Да не, тарищ майор… Заперли всех на киче, дрыхнут… Никто не трогал.
Майор прошелся по кабинету.
– Вот что, Земелько… Открой каптерку, и давай эту… Приведи.
– Понял, товарищ майор! – дежурный встал. – Разрешите идти?
– Давай, давай, давай, только тихо, понял?
– Как не понять! – Дежурный, не козырнув, вышел. Золото. Золото. Золото.
Майор задыхался.
Близость золота давила, туманила мозги, толчками гнала кровь. Дежурный втолкнул в канцелярию щуплую девчушку лет семнадцати. Светлые волосы, смазливая мордашка.
– Каптерку открыл, тарищ майор. – Дежурный поиграл ключами. Золото. Золото. Золото здесь, рядом, за стенкой.
– Иди. – Майор махнул сержанту и запер за ним дверь.
Потом, задыхаясь, повалил девчонку на кожаный диван, знававший лучшие времена.
– Ты чё, барс (барс – т. е. борзый, крутой – армейский сленг.), что ли? – пискнула та.
Но майор уже не слушал и не слышал. Он повалился на нее, и подмял под себя, чувствуя, как кровь упругими толчками бьет в висках: золото. Золото. Золото. Золото!
Сержант Земелько сидел на табуретке у тумбочки напротив входа. Ночь, пьяная, глухая, беспробудная, с поножовщиной и стрельбой, брюхом давила округу.
Из канцелярии доносились возня, стоны и скрипы.
«Часовому при выполнении служебных обязанностей запрещено есть, пить, курить, спать, читать, писать, сидеть, прислоняться к чему-либо, отправлять естественные надобности, а также иным способом отвлекаться от выполнения служебных обязанностей» – в тысячный раз изучал сержант плакаты на стенке.
«Часовой есть лицо неприкосновенное. Неприкосновенность часового заключается…» – привычно складывалось и умещалось в голове у сержанта.
17 градусов по Цельсию
На подъезде к Алмазу со стороны БАМа, в километре от города, был пост ГАИ. Дорогу сжимали, как ложбинку две девичьи груди, сопки Лихая и Горшок. Ни пройти, ни проехать мимо поста не мог никто – дороги больше не было, ни грунта, ни проселка: тундра – слева, тайга – справа, океан – впереди, выбирай, что тебе по душе…
Менты зябко поеживались на ветерке. Вечерело, и колючие северные звезды украсили собой темное со светло-зеленой каймой на западе небо.