– Эй, безногий, – не выдержал Волк, – тебя кто покрасил?
Морж, не обращая внимания, соскользнул в воду и маятником заносился в пруду.
– Да остановись ты на минутку, давай поговорим, – крикнул опять Волк, задетый таким пренебрежением.
– Говори – не говори – все говорено-переговорено, – грустно произнес Морж, но остановился, приподняв голову над водой.
– Не надоело целый день нырять?
– Под водой этих рож вокруг не видно.
– Это понятно. Так выберись на островок и спи.
– Тяжко мне что-то на земле. Жарко и туша давит. В воде как-то полегче.
– Ты, смотрю, и спишь в воде. Не страшно?
– А чего бояться? Я мешок на шее надую, вот так, – и Морж действительно раздул шею, так что голова вытолкнулась еще выше под поверхностью воды, – и сплю. Да и привычка. Мы всегда на воле в воде спали, так уж предками заведено. Двуногие, они же слабые и трусливые, ну ты знаешь, норовили на наши лежбища нападать, когда мы спим, вот мы и стали уплывать спать в море. Я, считай, последний год на воле на землю ни разу не выбирался, все в море, да на льдинах.
– Как же это тебя в воде отловить исхитрились?
– Я смотрю, некоторые больно шустрые и умные тоже недалеко убежали, – обиженно проговорил Морж и ушел под воду, оборвав разговор.
Кого Волк уважал, так это тура. У его стаи вольер был не меньше, чем у Волка, и большую его часть занимала высоченная скала с почти отвесными склонами, на которых были выбиты небольшие карнизы. Вожак целыми днями неподвижно стоял на самой вершине, на маленькой площадке, на которой приличному волку и хвоста не распушить, и его рога двумя витыми полумесяцами возвышались над зоопарком. Его стая – четыре самки и десяток козлят – почти все время проводили внизу около кормушек с сеном, но иногда, повинуясь резкому свисту вожака, бросались к скале и, ловко перепрыгивая с карниза на карниз, взлетали к самой вершине и застывали в отстое. Волк, который на воле никогда не забирался дальше предгорий и на охоте брал резвостью бега и выносливостью, восхищался такой ловкостью и в глубине души признавал, что никакой голод не подвигнул бы его на преследование туров в горах.
– Эй, длиннорогий, – как-то крикнул от вожаку. – Спустился бы, перекусил.
– Нам не до баловства, – солидно ответил Тур.
– А что ты там все сторожишь? Ничего с твоими за такой решеткой не сделается.
– А я не сторожу, я жду.
– Чего тут ждать-то?
– У нас в горах иногда как тряханет, земля ходуном заходит, некоторые скалы, как сугробы снежные разлетаются, и меняется вид земли, и засыпаются тропы, и открываются новые виды, и после трясения, если тебя, конечно, лавиной не накроет или в трещину не провалишься, начинаешь жить на новой земле.
– Это ты к чему? – недоуменно спросил Волк, удивленный таким многословием Тура, который считался в зоопарка одним из главных молчунов.
– Да вот жду я, что тряханет также этот проклятый город двуногих, и рухнут их высоченные лежбища, и я, хоть перед смертью, увижу, пусть на горизонте, мои горы.
Они помолчали.
– А что тогда своим свистишь, наверх собираешь?
– Чтоб не зажирели там внизу, у кормушки.
Недалеко от Тура расположились старые знакомые – кабаны. С этими Волк сталкивался еще на воле, немало их водилось на его Территории, целые полянки, бывало, перекапывали своими пятачками, а один раз, когда он – в одиночку! – завалил оленя и после пиршества отлучился к ручью, по возвращению он обнаружил рядом с оленьей тушей целый стадо кабанов, которые урча и похрюкивая, жрали его законную добычу. Он грозным рычанием намекнул, что вернулся хозяин, но стадо не отреагировало, лишь вожак, старый секач, без суеты развернулся и уставился на Волка. Он стоял неподвижно, крепко вперив ноги в землю, лишь плоские бока слегка вздымались от ровного спокойного дыхания, с его пятачка и длинных клыков капала кровь, о волнении перед возможной схваткой говорила лишь вставшая дыбом щетина на мощном загривке, хотя и здесь не было уверенности – быть может, у секача всегда так дыбилась шерсть, но самое ужасное таилось в глазах, непропорционально маленьких, ничего не выражавших и неподвижных. Но даже не это остановило Волка от боя. Сильнее всего подействовала уверенность в своем вожаке всего стада – никто из них, занятых пожиранием свежатинки, даже не обернулся в сторону Волка. Глухо прорычав: «Мы еще встретимся», – Волк степенно удалился в лес.
И они встречались. Волк уносил их полосатых детенышей, таких нежных, но ужасно визгливых. Пару раз ему удавалось завалить маток, но их крепкая, поросшая жесткой щетиной шкура и толстый слой сала, не позволяющие одним резаным ударом перервать артерию, убедили его, что с секачом, с его мощными клыками, дубленой кожей и весом в пять волков, ему, пожалуй, не потягаться.
– Эй, тупорылый, не надоело в грязи полоскаться? – начал задираться Волк.
– Много ты, хвостатый, в жизни понимаешь, – ответил Секач, почесываясь о специально поставленный возле «купальни» столб.
– Да я-то понимаю, а вот ты, судя по всему, лужей, двуногими созданными, и прочим окружением наслаждаешься.
– А чего тут наслаждаться, ни тебе клык-в-клык кому дать, ни тебе маточку молодую покрыть,
– Ну ты, судя по некоторым признакам, это дело уважаешь.
– А кто его не уважает? – согласился Секач.
– Это конечно, но по причиндалам с тобой никто не сравнится, даже бык, ну разве что слон, так тот с солнечной стороны, так животные горячие, нам не ровня, там солнце жаркое.
– Что дал Создатель, тот дал, – степенно ответил Секач.
– Я когда тебя завалю, первым делом яйца отпробую, сладкие поди и аж брызжут на зубах.
– Брызжут они в другое место, матки шаром надуваются. А что по части яиц, так когда я тебя завалю, так я на твой горох не позарюсь, у тебя более привлекательные места есть, печенка, например, глазики опять-таки, хоть и наглые, но сладкие.
– Ну ты хорош, хоть сейчас бы схлестнулся.
– А я просто ночами не сплю.
– Как я тебя завалю! Ты же попрешь прямо, по другому не можешь, а я резко влево, полосну зубами от уха до шеи, залив глаз и – через тебя, пока ты меня не видишь, ты оборачиваешься в ту сторону, откуда я напал, а я уже с другой стороны – в шею, и попробуй – стряхни меня.
– Красиво описал, но не таких стряхивали.
– Эх, сразиться бы с тобой. Пусть проиграю, но лишь бы на воле.
– Ты все хорошо понимаешь. Я ведь тоже не прочь. И вообще, ты – нормальный мужик. Эх, попался бы ты мне на воле! Или я тебе – да не суть! Это была бы славная битва!..
– Какая бы это была битва… – протянул Волк.
Но кого Волк полюбил, так это Жирафа. Он поднимался над решетками зоопарка, как и Тур, и смотрел на окружающий мир огромными карими глазами. Голова была не очень большой, не больше, чем у коровы, по крайней мере, так виделось издалека, но глаза были огромны, они своей добротой наполняли все вокруг и, казалось, спрашивали: «Зачем мы все здесь?»
– Неисповедимы пути Создателя. Надо же такое выдумать! Ну комар со своим длинным хоботком, которым он пробивает нашу шкуру и пьет кровь, ну лягушка со своим длинным языком, которым она молниеносно зашибает муху, ну удав со своим длинным телом, которым он душит зазевавшихся путников, но эта шея, эти ноги! Апофеоз бестолковости! Ну зачем он создал это животное? Как ему есть? Наши ели, березы, осины, липы, я уж не говорю об орешнике, калине и других кустарниках, их надо есть снизу, как козы, а Жирафу ведь это же просто неудобно, надо наклоняться. Он говорит о каких-то пальмах, что такое пальмы, я не знаю, но судя по описанию, чем-то похожи на наши сосны, все сверху, внизу – ничего, но есть елки. Ешь елку, если приспичило. А эти рожки?! Для того, чтобы ими кого-нибудь испугать, надо, чтобы этот некто эти рожки увидел. С земли их не видно, это я вам ответственно заявляю. Это мне видно сверху, после двух месяцев наблюдения за этим чудом природы. Кого он ими может забодать? Меня? Пусть попробует! Мне главное, чтобы он шею нагнул. Тут я не промахнусь! Вот только куда нацелиться? Шея длинная, где яремная жила – кто знает. Полагаю, надо бить сразу под челюстями, но если ошибешься – взлетишь в небеса. Эх, грехи наши тяжкие! Вот ведь, бесполезное создание, даже в чем-то уродливое, а что-то есть, я мог бы с ним жить, вместе, на воле, бегали бы, он листья свои ест, я – кого поймаю, а днем бы разговаривали, чего еще делать?