Выбрать главу

...Быстро мелькнуло лезвие ножа и окрасилось кровью – это Хайд полоснул по яремной вене. Кровь хлынула на руки, залила глаза. Из разрезанного горла устало, как бы упрекая, выходил воздух. Тело потяжелело. Он ухватился за гимнастерку, все еще держа в руке потускневший, окровавленный нож, и отер кровь, глядя, как она пропитывает гимнастерку и равномерно растекается по руке.

Внизу раздался треск рации. Он услышал, что карабкаться наверх прекратили. Ему тоже важно послушать.

– Никак нет, не бездельничаем... осматриваем рощу и скалу. Так точно! Есть немедленно... я как раз собирался... так точно! – сержант неразборчиво выругался, потом закричал, спускаясь: – Эй вы, недоноски... встать! Офицер считает, что вы сачкуете... я с ним согласен! – протестующий ропот, бряцанье металла. – Эй ты, там, наверху... Кисин!

– Слушаюсь, сержант, – произнес сквозь зубы Хайд. Желудок бунтовал от запаха крови.

– Если не догонишь через полчаса, без справки от врача не являйся!

– Есть, сержант.

– Ладно. Вы, вашу мать, пошевеливайтесь!

Хайд ничего не ощущал, кроме тошноты и боли.

Кружилась голова, пальцы потеряли чувствительность, руки ходили ходуном. Из-под сосен и берез появился первый солдат и пошел вдоль берега. Второй остановился, тыча "Калашниковым" в кривой кустарник. За ним неторопливо шагал по-прежнему невозмутимый сержант. Нечеловеческим усилием Хайд со стоном медленно подтянул мертвое лицо солдата на уровень своего лица, втащил на уступ тяжелый зад... Дрожа от изнеможения, медленно опустил мертвое тело на камень. С отвращением вытер руки об овчину и откинулся спиной к скале. Глаза заливал соленый пот. Обхватил руками живот. Дрожь не унималась.

Понемногу перестало мутить. Он сглотнул подступившую к горлу желчь, тщательно протер глаза. На мертвое тело не смотрел. И ждал...

Обмундирование выпачкано в крови. А надевать все равно придется. Он представил, как мокрая гимнастерка пристанет к коже, и его передернуло от отвращения. Нужно взять с собой и свою одежду на потом. Пленку и пакет. Шапку, штаны, куртку. Сапоги! Труп он оставит на уступе, втиснув между корней можжевельника.

Когда он выберется отсюда, потребуется еще десять дней, чтобы добраться до Кабула, и это при условии, что он будет идти, не останавливаясь, и не попадет им в руки.

А сейчас он даже был не в состоянии раздеть труп и переодеться!

Дрожь понемногу утихла. Он мог даже удержать в руках бинокль.

Харрел и полковник КГБ, прихлебывая что-то из больших кружек, стояли у расстеленной на складном столике карты. Харрел крупным планом. Харрел, разыскивающий его и пытающийся его убить. Харрел. Когда-то этот человек ему почти нравился. Теперь он его ненавидел. Харрел, убив Ирину, теперь хотел убить его.

В конце концов он стал расстегивать пуговицы на обмундировании солдата. Хорошо бы незаметно захватить продукты. Если не удастся, то ему помогут за границей, когда он снова переоденется в афганскую одежду. Он с усилием вытаскивал из рукавов тяжелые мертвые руки. Будет есть, когда можно, спать, когда нужно. Низко наклонившись над трупом, стянул сапоги. Не малы, даже чуть велики. Потом штаны. Часто оглядывался в сторону Харрела, чтобы не забыть, чтобы был стимул остаться в живых.

3

Блудные сыновья и другие

Начало ноября

Смерть брата стала для Обри чуждым неприятным облачком на безмятежном во всех отношениях горизонте. Она напомнила ему, что и сам он смертен, вызвала чувство невозвратимости времени, непоправимости сделанного – что-то вроде чувства вины – но сильнее всего она вызвала раздражение своей неуместностью. Именно теперь!.. Через два дня после того, как он впервые занял просторный кабинет в здании кабинета министров, всего через несколько часов после того, как ему установили последний из защищенных телефонов, он должен лететь в Сан-Франциско или в равной мере экзотическое незнакомое место, чтобы принять участие в похоронах Алана!

Закинув руки за голову и тяжело откинувшись в кожаном кресле, он перевел хмурый взгляд с розетки на потолке на висевшее на стене монаршее изображение, внутренне недовольный собственным... скажем, низким эгоизмом. Однако прежде всего причиной этого эгоизма так или иначе была та самая чужая ему, далекая, охваченная горем женщина, дочь Алана. Ее... как бы сказать? Отрешенность? Охваченная чем-то вроде чувства вины, словно она только что его открыла себе, а потому лелеяла, она демонстративно давала понять, что ей безразлично, будет ли он на похоронах или нет. Говоря, что брат последнее время почти не вспоминал о нем, она в то же время намекала, что он должен бы знать, путем телепатии, что ли, что Алан умирает. Обри вздохнул. Был ли в последние часы у Алана тот необычный блеск в глазах, та прозрачность кожи, свидетелями которых они с ним были, когда умирала мать? Слегка защипало в глазах.

Но он все-таки поедет... должен ехать. На похоронах будут он, три жены Алана и, возможно, несколько чернокожих, с которыми он играл в оркестре. И эта странная неразговорчивая его дочь, все существо которой, казалось, протестующе взвизгивало при малейшем прикосновении, как что-то слишком туго натянутое поверх беспорядочно наваленного груза. Веревка поверх небрежно нагруженного грузовика.

Он взглянул на стоявшие в кабинете чемодан и запертый портфель. Посмотрел на часы. Через десять минут за ним придет машина, чтобы отвезти в аэропорт Хитроу. Его и телохранителя... Это вызвало ненужные воспоминания о Патрике Хайде, которого теперь нет в живых. Ему вдруг захотелось быстрее оказаться и машине. Все утро его воображение было, словно минное поле, усыпанное маленькими рвущимися частицами вины: самым крупным из этих взрывов была бессмысленная, бесполезная смерть Патрика. Его отряд уничтожен в советском Таджикистане. Тело не возвращено. Вероятно, покоится на дне озера, там, где и другие были расстреляны советским вертолетом. Он шумно вздох-пул, словно отгоняя дым. Если Хайд еще жив, его разыскивают для допроса ЦРУ и английская секретная служба. Оррелл и даже Питер Шелли тайно желали, чтобы его не было в живых. Они не хотели, чтобы служба имела пусть самое отдаленное отношение к гибели Ирины Никитиной. Официально считалось, что Хайд, должно быть, предоставил отряду моджахедов свободу действий. Сам он не был, не мог быть замешан в разграблении самолета, в котором погибла жена советского генерального секретаря!

По правде говоря, никто не хотел, чтобы он остался в живых или чтобы было обнаружено его тело.

К счастью, зазвонил внутренний телефон, и его новая секретарша доложила о приходе Годвина. Обри выпрямился, поправил жилет и быстро вытер глаза. Пальцы были сухими, хотя по-прежнему покалывало нижние веки. В комнату косо падал слабый солнечный свет освещая узор старого ковра. И все же Тони Годвин был еще одним напоминанием о прошлом! Он хмыкнул про себя. Патрик скорее всего погиб еще до авиакатастрофы.

В дверях возникла круглая румяная физиономия с покрасневшим от уличного холода носом. Опираясь на две трости – теперь уже трости, а не костыли, но дальше не пойдет, – он мучительно медленно волочил свое тяжелое тело. Обри поднялся с кресла, пожал руку, протянутую в тот момент, когда одна из палок стукнула о стол, и жестом пригласил Годвина садиться. Тот, тяжело дыша, не глядя, мешком плюхнулся в кресло. Глаза его уже свыклись с таким состоянием. Во взгляде решительность, удовлетворение. Как-никак там, в Стокгольме, он ущучил Прябина. После долгих неудач он снова поднимался по службе.

Обри поглядел на часы.

– Я спешу, Тони. Что-нибудь важное?

– Опечален вестью о смерти вашего брата, сэр... Как нам сказать, возможно, это важно. Касается перекрытого канала через Стокгольм в Москву. – На лице заразительная довольная улыбка, так что и Обри заулыбался. Он был рад видеть Годвина, рад, что его снова взяли в аппарат Объединенного комитета по разведке и специально поручили расследование похищения русскими высоких технологий. В этом деле он проявил компетентность и целеустремленность, оказавшись нужным для службы цепным работником, каких мало. Одним словом, отвечающим современным требованиям. Ощущение, что он нужен, неизменно служило Годвину источником удовлетворения.