Остаток дня прошел суетно — я забрал своих женщин и детей, пытаясь привыкнуть к тому, что их так много. В коттеджике сразу стало тесно, особенно с учетом Насти и Эли. Настя — отдельный разговор. Девочке сильно досталось, но, насколько я знаю, для корректоров это история типичная. В Школе умеют работать с подростками, ставшими Немезидами Мироздания. Только на то и надеюсь. Итого у меня теперь четверо детей и Эли. Эли, впрочем, прилипла к Меланте и никого, кроме нее, не замечает вовсе. Когда вечером Зеленый зашел узнать, не нужно ли чего, она ненадолго на него отвлеклась. Подбежала, торопливо, как бы извиняясь, обняла, и убежала обратно к кровати Меланты, возле которой дежурила, улавливая малейшие пожелания рыжей кайлитки. Горянка уже скакала по дому, как их знаменитые козы, и не скажешь, что рожала вчера. Алистелия тоже отправилась на кухню, отмахнувшись от моего «не надо, я сам», а Меланта продолжала лениво валяться, иногда кормя дочь веснушчатой грудью. Пеленки и то Эли меняла.
— Надо же, — удивился Зеленый, глядя, как Эли мухой летит на кухню, чтобы заварить чаю, качает кроватку ребенка, поправляет подушки и так далее, — а мне за все время воды стакан не подала.
— Эли — кайлитский эмосимбионт, — внезапно ответила ему Меланта. — Они созданы для нас. Для веселья, любви и помощи. Для секса. Для игр. Для полноты семьи. Не обижайся на нее. С людьми ей тяжело, как вам с глухонемыми.
Да, Сева, вроде бы, что-то такое говорил. Причем и про Меланту тоже. Если им вдвоем легче переносить меня — то почему нет?
— Когда-то их производили для нас в биолабораториях среза Эрзал, там же, где создали Алистелию, — Меланта без всякого стеснения ткнула в ее сторону пальцем. — Но это было давно. Я уже не застала.
Блондинка как будто сжалась и снова уставилась в пол фиалковыми глазами. Кажется, ей было неприятно это напоминание.
— Эрзал долго был домом для кайлитов, многие из нас погибли с ним. Оставшиеся… Ладно, что об этом вспоминать? Жизнь продолжается, правда?
Меланта весело улыбнулась, и всем сразу захотелось улыбаться ей в ответ.
— Как назвали-то? — спроси Зеленый, прощаясь в прихожей.
— Никак, — развел руками я. — Все три считают, что должен назвать отец. А у меня полнейший ступор.
— Сочувствую, — покивал Зеленый, — мы младшему девять месяцев придумывали, все перебрали. А тут сразу три. Голову сломаешь. Настя как?
— Не очень. Завтра отведу ее в Школу, там ей помогут, я надеюсь.
— Я так понимаю, на дирижабле тебя пока не ждать?
— Так и вы, вроде, никуда не собираетесь?
— Как знать… Ну да по ходу разберемся. Отдыхайте. Завтра с переездом поможем. Святцы тебе на ноутбуке поискать? Ткнешь мышкой не глядя, будут у тебя Капитолина, Амнеподиста и Акакий…
— Иди к черту, не смешно!
— Привет, пап.
Настя сидит на кухне, смотрит синими глазами в чашку давно остывшего чая.
— Как-то глупо все вышло, да? — она не поворачивается ко мне, как будто стесняется. — Не так я себе все представляла тогда, в Коммуне. Ты прости меня. Зря я все устроила.
— Мне не за что тебя прощать.
— Есть. Это ведь я…
— Хватит, — я положил ей руку на худое острое плечо. — Если есть — то я тебя простил. И ты меня прости, если есть за что. И на этом закончили счеты. Давай не будем меряться глубиной совершенных ошибок, ладно? Я все равно выиграю, у меня большая фора по возрасту.
— Ладно, — сказала она неуверенно, — просто я чувствую себя таким говном…
— Это нормальное состояние нормального человека, — заверил я ее, — периодически чувствовать себя говном. А иногда и быть им, увы. К любому на улице подойди, скажи ему: «Экое ты говно-то!» — и он будет точно знать, что заслужил. Хотя и не признается, конечно. Вот и ты не признавайся. Ну, разве что мне. Мне — можно.