Наверное, мне следовало бы пожалеть Сударат, но я больше склонна жалеть тех, кому не везло никогда, а не тех, кому внезапно перестало везти. Мама сказала бы, что жалеть нужно всех – а я ответила бы, что она вправе жалеть кого угодно, а у меня ограниченный запас сочувствия. Даже в отсутствие сострадания я дважды за неделю спасла Сударат жизнь, так что жаловаться ей было не на что.
И мне тоже – поскольку, очевидно, предстояло продолжать в том же духе.
Мы с Аадхьей и Лю в тот вечер вместе собрались в душ. По пути вниз я горестно спросила у Лю:
– У тебя не будет времени потом? Мне нужны несколько базовых фраз на китайском.
Вы, наверное, думаете, что я имела в виду выражения типа «как пройти в туалет» и «доброе утро». Но в Шоломанче первые фразы, которые ты учишь на любом языке, это «пригнись», «осторожно, сзади» и «беги». Мне они были необходимы, чтобы новички не лезли под руку, пока я их спасаю. Целиком и полностью за свой счет.
Лю негромко сказала:
– Я хотела попросить тебя о помощи.
Она полезла в сумку и достала прозрачный пенал, в котором лежали ножницы – под левую руку, с облезлыми пластмассовыми кольцами; одно лезвие было зазубрено, второе слегка заржавело. Многообещающие признаки. Такие скверные ножницы вряд ли были прокляты или зачарованы. Последние две недели Лю, вероятно, искала человека, готового их одолжить.
Волосы у нее отросли до пояса – блестящие, черные как ночь; только у самых корней они были тусклее. Лю отращивала их много лет, в том числе в школе, где приходилось торговаться за каждую помывку. Но я не стала переспрашивать. Я знала, что Лю решилась, пусть даже из чисто практических соображений. Аадхья собиралась сплести из ее волос струны для сиренопаучьей лютни. В любом случае Лю удалось сохранить волосы такими длинными – и уцелеть – только потому, что она пользовалась малией.
Но потом она получила неожиданное и очень глубокое очищение и решила, что больше не ступит на дорогу из обсидианового кирпича. И теперь ей приходилось расплачиваться за то, что она три года щеголяла возмутительно красивыми волосами. Каждый вечер по очереди мы помогали подруге расчесывать ужасные колтуны, которые образовывались, как бы тщательно Лю ни заплетала волосы.
После душа мы втроем отправились в комнату Аадхьи. Она наточила ножницы и достала коробку, которую приготовила для волос. Для начала я отстригла край тонюсенькой прядки, держа ножницы как можно дальше от головы Лю – не стоит торопиться, когда держишь в руках незнакомый инструмент. Ничего ужасного не произошло, и я попробовала чуть выше, а потом сделала глубокий вдох и принялась резать быстро и решительно, прямо по разделительной линии у корней. Вручив длинную прядь Аадхье, я спросила у Лю:
– Все хорошо?
С ножницами все было в полном порядке, но я хотела дать ей передышку. Лю не плакала, но для нее это наверняка было мучительно.
– Хорошо, – ответила она, моргая, и к тому времени, когда я состригла половину волос, таки заплакала – почти беззвучно. Слезы текли по лицу Лю; одна, особенно большая, скатилась по щеке и упала на коленку.
Аадхья с тревогой взглянула на меня и сказала:
– Я и сама управлюсь. Отдохни, если хочешь.
Лю выглядела еще очень даже ничего: волосы у нее были такие густые, что резать приходилось слоями, начиная снизу. Никогда не угадаешь, не спятят ли ножницы внезапно; если Лю придется ходить по школе с выстриженной макушкой и длинным хвостом, любой человек, у которого она попросит ножницы, сдерет с нее три шкуры.
– Нет, – сказала Лю дрожащим, но очень настойчивым голосом.
Она была самой тихой из нас троих – даже Аадхья обычно сбрасывала пар, когда злилась, ну а если бы существовали олимпийские соревнования по гневу, я бы, несомненно, получила золото. Но Лю всегда вела себя спокойно и вдумчиво… непривычно было слышать в ее голосе резкие нотки.
Она и сама удивилась своей вспышке. Но, какие бы чувства ни испытывала Лю, ей не удавалось их полностью заглушить.