— О молоке. Да кто вам дал право!..
— Простите, Иван Петрович, — опять перебила она, — я только посмотрела — тара очень грязная и сказала товарищу Каткову, что он плохо разбирается в санитарии.
— Я вижу — вы много разбираетесь. Да вы знаете, куда молоко предназначено! — упрямо наступал председатель.
Фиалковская улыбнулась и с явной иронией ответила:
— А как же, Иван Петрович, знаю. Мне товарищ Катков объяснил в популярной форме — государству, говорит, молочко...
— Да, государству! — подхватил председатель.
Михаил Петрович неприязненно поморщился от того, что брат не понял тона, каким разговаривала с ним Фиалковская.
— Уясним раз и навсегда — не мешайте вы нам, доктор, — с угрожающими нотками в голосе предупредил председатель.
— Боже сохрани, Иван Петрович, да я с удовольствием не стану мешать, если бидоны регулярно будут мыть горячей кипяченой водой, если кипятильник всегда будет в исправности...
— Наладим, Иван Петрович, наладим кипятильник, — торопливо пообещал Катков.
Вмешался более хитрый и дипломатичный Игнат Кондратьевич.
— Правильно доктор говорит, нужно учесть справедливые замечания. Спасибо, Лидия Николаевна, что подсказали.
— Хорошо, Игнат Кондратьевич, что хоть вы понимаете.
— Как же не понять! — откликнулся он. — Для пользы дела стараетесь... Вы уж, Лидия Николаевна, простите на первый раз, пусть отвезут молочко, больше такого не повторится.
Председатель кивнул головой Каткову — давай, мол, действуй, уговорили докторшу... Катков уже напялил кепку и готов был вышмыгнуть из кабинета, но Фиалковская вежливо, даже с каким-то сожалением ответила:
— Извините, Игнат Кондратьевич, я уже позвонила на молокозавод, проконсультировалась... Там не примут молоко из грязной тары.
Председатель чертыхнулся. Бросившись в кресло (кресло под ним жалобно застонало), он сверлил докторшу злыми, студенистыми глазами, готовый, кажется, кинуться на нее с кулаками. Катков преданно поглядывал на начальство, не зная, что ему делать.
— Ах, беда, беда, урон-то какой терпим, — с бухгалтерской расчетливостью сокрушался Игнат Кондратьевич.
— А мы этот урон возместим за счет врача! — выпалил председатель. Такая мысль, видимо, пришла к нему неожиданно, и он, ухватившись за нее, стал запугивать Фиалковскую. — Слышите, Лидия Николаевна, задержите молоко, скиснет оно, заплатите из своего кармана!
— Я согласна, Иван Петрович, действительно, зачем колхозу нести урон, — отвечала она. — Приглашайте районную санэпидстанцию, председателя колхозной ревизионной комиссии, они, конечно же, скажут — я виновата, и высчитывайте из моей зарплаты стоимость молока...
Председатель, кладовщик и даже бухгалтер — негодующие и взъерошенные — хором упрекали врача в превышении власти, напоминали ей о каких-то неизвестных Михаилу Петровичу случаях, когда она была не права, грозили ей. А Фиалковская — невысокая, худенькая, в неизменном своем ситцевом платье в горошек — стояла посреди кабинета, и вид у нее был совсем не воинственный. В ее голубых глазах виднелась даже робость. Отвечая на реплики, она не повышала голоса, но ответы ее были меткими, и в голосе по-прежнему слышалась ирония.
«Ну, молодец, молодец», — в мыслях похваливал ее Михаил Петрович.
— До свидания, товарищи. С вами хорошо разговаривать, но меня ждут, — сказала на прощание Фиалковская.
Когда она вышла, Иван Петрович набросился на Каткова:
— Ты что же, Серафим преподобный, не следишь за тарой!
— Болел я, Иван Петрович, — пытался выкрутиться кладовщик.
— Нашел время болеть! Вот высчитаю из твоих трудодней стоимость молока, запомнишь, почем фунт изюму! — бушевал председатель, а наедине он жаловался брату: — Ну, видел зубки докторши?.. Кусучие. Привяжется она — и хоть ты кол на голове теши, не отстанет. Тут над планом дрожишь-колдуешь, а ей подавай санитарию... Путается под ногами.
— У вас, Ваня, трудно понять, кто у кого под ногами путается. Откровенно говоря, она права.
— Защитник нашелся... Все вы, доктора, одинаковы, — хмуро отмахнулся Иван Петрович.
Каждое утро Михаил Петрович наперегонки бегал с племянником на речку умываться. Подбежав к реке, они с Васей бросались в воду и долго плавали, играли в пятнашки, а Толя, не умевший плавать, барахтался на отмели, завистливо ахая. Михаила Петровича теперь не смущало то, что брат и невестка рано уходили на работу. Он к этому привык, сам с ребятишками готовил завтраки и обеды.
Фрося иногда с неловкой улыбкой говорила: