Фиалковская отпила глоток вина, глянула на собеседника, досадуя на то, что он затеял этот скучный и никому не нужный разговор. Ведь что решено, то решено, зачем ей вдаваться в подробности.
— Я слишком обыкновенна для ломки устоявшихся традиций, — сказала она, — и вдобавок я не из племени смелых...
— Не хочется думать, что вы из племени тех, кто живет по правилу: схвати мгновенье, а потом купайся в нем всю жизнь, — хмуро проговорил он.
— Мудро сказано, так мудро, что не могу понять сие незнакомое мне правило. Будьте добры, растолкуйте необразованной, — Фиалковская перешла на свойственный ей игриво-иронический тон, который, видимо, часто выручал ее в спорах.
А Михаил Петрович был настроен по-другому. Ему почему-то хотелось видеть Лидию Николаевну боевой, бедовой, преданной маленькой сельской больничке, не думающей о чемоданах. Он привык судить о людях больше с практической стороны и готов был сказать каждому: «Допустим, говоришь ты хорошо, а что ты умеешь? Как ты относишься к делу?» Именно это он считал главным в оценке любого человека.
— Все-таки, что за правило такое, когда хватают мгновенья? Или это к сельским врачам не относится? — опять спросила она, улыбаясь.
— К сельским врачам тоже относится, — серьезно ответил он. — Я знаю в городе одного окулиста, который лет пятнадцать назад месяц работал в сельской больнице где-то на Алтае, а теперь он не упускает случая, чтобы не сказать: «Когда я работал в сельской больнице...», «Бывало, в сельской больнице...», «Поработать бы вам в сельской больнице...» И так далее и тому подобное. Словом, того месяца хватит окулисту надолго, чтобы щеголять былыми «заслугами».
— Вы думаете, и я буду щеголять Бураном? — Фиалковская с обидой покачала головой. — Мы с вами виделись всего лишь несколько раз, а вы уж обо мне составили не очень-то лестное мнение... Отрицать не стану, грехов у меня более чем достаточно. И все-таки с оценкой вы торопитесь и в этом очень похожи на брата. Иван Петрович тоже торопится поучать, агитировать.
— Я вас не поучаю и не агитирую, — возразил Михаил Петрович. — Мне просто показалось странным: почему никто из врачей, приезжавших сюда, не задержался, не врос корнями в здешнюю землю? О ком из них можно сказать: он славно пожил, сгорая, светил другим?
— «Сгорая, свети другим», — задумчиво повторила она. — Хорошие слова, да жаль, что не вами они придуманы... Вы обвинили меня и даже не попытались вникнуть, в чем же дело.
Он заметил, что Лидия Николаевна разгорячилась, отбросила игриво-иронический тон. Голубоватыми огоньками заблестели ее глаза, чуть разрумянились щеки, и от этого лицо ее похорошело.
— Говорить легко и обвинять легко, — продолжала она. — Если уж вы так обеспокоены состоянием бурановской медицины, переходите сами от слов к делу. Хотите? Я с удовольствием сдам вам больницу. Вы — кандидат наук, вы куда более опытный врач, нежели я. Да что там, нас даже сравнивать нельзя! А что касается вашей городской больницы, там и без вас врачей хватает, обойдутся. Посылайте начальству телеграмму — так, мол, и так, остаюсь в глубинке... И никто вас не упрекнет, наоборот, похвалят, и ваш портрет, как вот Ивана Петровича, в газете напечатают, и не в какой-то районной, а в центральной, на всю страну!
— У вас, Лидия Николаевна, странная манера спорить...
— Вот здесь вы совершенно правы. На дипломатических приемах не бывала, на ученых советах не заседала, как понимаю, так и говорю... Терпеть не могу краснобаев, которые другим советуют, а сами, как черт за грешную душу, за город держатся! К сожалению, и вы не лучше...
Опять прибежала Рита.
— Лидия Николаевна, там за вами приехали, к больному вызывают.
— Иду, иду! — откликнулась Фиалковская, и в ее голосе Михаил Петрович расслышал радостные нотки. Было заметно, что она довольна прекращением разговора.
10
Всякий раз проезжая неподалеку от речки, Иван Петрович, бывало, говаривал шоферу: «Ну-ка, Тимофей, сверни, окунемся в Буранке...» Окунались они чуть ли не до самых заморозков, когда у берега уже похрустывал стеклянный ледок. Иван Петрович и сегодня хотел было подъехать к полюбившемуся плесу, но вдруг смекнул, что раздеваться ему нет никакой возможности, потому что шофер сразу увидит на его широкой спине предательские следы пастушьего кнута... Правда, у верного Тимофея всегда рот на замке — режь его, казни, никому ничего не скажет.