Михаил Петрович торопил племянников — скорей умываться и на рыбалку! Из-под плетня вынырнула копыловская лохматая дворняжка и, помахивая пушистым куцым хвостом, уставилась на доктора ласково-преданными глазами.
Странно — ни с того, ни с сего затеяли перекличку бурановские петухи — разноголосые и крикливые. «Поют, как в шолоховской «Поднятой целине», — подумал Михаил Петрович, и тут же ему показалось, что и в сиянии солнца, и в каплях росы, и в глазах дворняжки, и в безвременной петушиной перекличке есть какой-то свой, затаенный смысл, он только не мог понять, какой именно.
«Постой, постой, а не говорит ли это о том, какую красоту покидаешь, уезжая в большой и дымный город, где и солнце не такое, и петушиные голоса не слышны, где асфальт и камень, камень и асфальт», — пронеслось в голове Михаила Петровича, и от этой мысли на душе стало грустно и тоскливо. Послезавтра, во вторник, он уедет... Еще две-три встречи с Лидией Николаевной — и все. Даже если растянуть встречи, все равно мало, мало... Будут письма. Да что письма?
— Скорее, скорее, ребята, — торопил он племянников. — Пойдем ловить того сазана, которого упустили.
— Мы готовы, дядя Миша! — откликнулись мальчики, вооруженные новыми удочками.
Смеясь и балагуря, они втроем шли по улице. Завернули в магазин. Михаил Петрович нагрузил ребятишек пряниками и конфетами, сам купил две бутылки вина (пировать так пировать!).
Неподалеку от магазина к ним подбежала Рита Бажанова.
— Михаил Петрович! Ой, Михаил Петрович! — кричала она.
— В чем дело, Рита? — спросил он.
Плача навзрыд, она лишь повторяла «ой, Михаил Петрович», точно забыла все другие слова. Он ухватил ее за плечи, резко встряхнул.
— Да говорите же толком!
— Лидия Николаевна... Лидию Николаевну убили...
Михаил Петрович отшатнулся.
— Что? Где?!
— Она там... в больнице...
Потрясенный этой вестью, он побежал к больнице. У больничной ограды стоял искореженный «москвич». Михаил Петрович даже не взглянул на разбитую машину, заскочил в приемную и увидел Фиалковскую. В окровавленной блузке она лежала на кушетке — бледная, с закрытыми глазами. Тут же стоял высокий мужчина в комбинезоне. Он мял в руках замасленную кепку и, видимо, продолжал торопливый рассказ дежурной сестре:
— Ударил гад самосвалом «москвича» и скрылся...
«Коростелев», — промелькнуло в голове Михаила Петровича.
— Я вот боялся, что живой не довезу...
Михаил Петрович ухватил холодноватую руку Лидии Николаевны и нащупал слабый пульс — жива...
Она открыла глаза и, никого не узнавая, еле слышно пожаловалась:
— Тяжело дыша-ать, бо-ольно дышать...
Михаил Петрович силился подавить потрясение, взять себя в руки, чтобы разобраться во всем, чтобы по-врачебному привычно определить, сколь опасно ранена Лидия Николаевна. И не мог. Сердце колотилось и замирало в груди. Спазма сдавила горло. Подкашивались ноги... Не думал он, что это последнее воскресенье в Буране окажется таким, он готовился к беспечному походу на берег Буранки-реки, и вдруг все перевернулось, и на какое-то время хирург Воронов растерялся, не зная, что делать.
— Михаил Петрович, возьмите халат, — всхлипывая, предложила Рита.
Он торопливо надел халат, и сразу почувствовал себя по-иному, преобразился.
— Рита, позвоните в район Светову, — приказал он.
— Мы уже звонили, — ответила дежурная сестра. — Он выехал.
— Хорошо. — Михаил Петрович присел на табуретку, деловито стал расспрашивать Лидию Николаевну, где болит, где боль сильнее. Кроме ушибов и ранений у нее был обнаружен перелом ребра с открытым пневмотораксом. Это уже опасно, это очень опасно, здесь нужны срочные меры.
— В перевязочную! — распорядился доктор.
В больнице появился встревоженный Синецкий.
— Михаил Петрович, нужна машина? Берите.
— Нет, нет, пока не нужна.
— Как она?
— Состояние тяжелое, очень тяжелое.
— Очень тяжелое... А жива будет?
Михаил Петрович промолчал. На подобный вопрос он ответил бы только самой Фиалковской уверенно и твердо: конечно же, будете жить, ушибы совсем неопасны... Святая ложь врача! Но говорить это Синецкому — бесполезно, того не нужно успокаивать.
— Понимаю, Михаил Петрович, понимаю... Будете оперировать?
— Придется.
Пожалуй, нет у хирурга более тяжкой минуты, чем та, когда он вынужден оперировать очень близкого человека. Михаил Петрович знал это. Их профессор, например, лишился однажды чувств, когда увидел внука на операционном столе... Где уж там оперировать!