— Чего толковать? В чем разбираться?!
— Хотя бы в том, что ребята бегают босиком по веранде и могут стеклами от графина порезать ноги. Для начала давай хоть в этом разберемся и подберем осколки.
Иван Петрович исподлобья глянул на брата, процедил:
— Смеешься? Глупее себя считаешь? — взвинченный и обозленный, он расхаживал по веранде, дымя сигаретой. Под ногами хрустело битое стекло.
— Ты, Ваня, объясни все-таки, что случилось?
Брат сел за стол.
— Ну, хорошо, — сердито начал он, — допустил ошибку. Но зачем же вешать всех собак на мою шею? Зачем говорить, что я людей в грош не ценю, что рекорды для меня дороже человека? Да разве я виноват, что Федя Копылов заболел? Разве моя вина, что этот шофер ударил докторшу?
«Вот, оказывается, в чем дело, все ему припомнили на собрании», — подумал Михаил Петрович.
— Что же, я для себя старался? Для колхоза же, — обиженно продолжал Иван Петрович. Он закурил новую сигарету, помолчал немного, потом неуверенно попросил: — Ты, Миша, скажи, по-братски скажи — разве я виновен? Разве я достоин, чтобы мне строгий выговор по партийной линии?
— Извини, Ваня, за откровенность — виновен, — тихо ответил Михаил Петрович, в упор глядя на брата.
— Так. Спасибо, братец, утешил, поддержал. — Иван Петрович криво усмехнулся. — Как те родственнички, мать их в душу...
— Ты не сердись, Ваня, — говорил Михаил Петрович, стараясь быть убедительным и по возможности мягким, — я тебе вот что хочу сказать: откажись ты от председательской должности, не твоя это стихия. Садись на трактор, на комбайн. Больше толку будет. Мне кажется, не умеешь ты людьми руководить, нет у тебя призвания к этому, и образование у тебя не то, что нужно для председателя...
— Хватит! — крикнул Иван Петрович. — Я уже встречал таких советчиков.
Он ушел.
Михаил Петрович слышал шаги его во дворе, слышал, как хлопнула калитка.
Пока братья разговаривали, Фрося успела сбегать к отцу.
— Ну, где он, непутевый? — спросил пришедший старик.
— Он ушел... Уехал! — заголосила Фрося.
— Да погоди ты! — прикрикнул на дочь Игнат Кондратьевич.
— Ушел, бросил нас... Это все ты, ты! — обвиняла отца Фрося. — Все вы. Да что он вам сделал?
— Ты не шуми, дочка. Ты иди, спи. Иди, иди, утро мудренее вечера. — Когда Фрося ушла, Игнат Кондратьевич тяжко вздохнул. — Вот ведь беда какая стряслась...
— Не строго ли наказали человека? Заслуженно ли? — недовольно проговорил Михаил Петрович.
— Да, да, строго, — согласился Игнат Кондратьевич. — Не чужой мне Ваня, да что поделаешь. Дело-то оно поважнее всякого родства... Я ведь говаривал Ване: «Живи ты своей головушкой, думай сам». А Ваня думать не хотел, он все туда поглядывал, наверх, что там скажут, то и ладно, то и делает... Акима Акимовича богом считал. А бог-то сам с гнильцой, бог-то сам «ура» любит кричать, и Ваня от него научился... Оно «ура» хорошо кричать, коли сила за тобой идет, коли рядом локти. А ежели, скажем, других локтями расталкивать станешь да один останешься — добра не жди... — Старик покачал головой. — Вон сколько глаз было, а не доглядели. Ваня-то сперва хорошим вроде был, деловой мужик. Хвалили его, в газетах, по радио хвалили, на совещаниях разных добром поминали... Похвала ведь, что ржавчина, разъедает незаметно. Вот чего я боюсь, Михаил Петрович, накуролесит мой зятек, ох накуролесить может... На собрании-то в резолюцию записали — собрать общее колхозное собрание и освободить Ваню от председателя. Поймет ли, что добра ему люди желают.
— Должен понять, не глупый же он человек, — сказал Михаил Петрович.
— Если бы понял, если бы понял...
Они еще долго разговаривали, оба в одинаковой мере озабоченные судьбой Вани.
— Куда же он мог уйти, — тревожился Михаил Петрович.
— Куда, спрашиваете? Известное дело — помчался к своему «богу», к Акиму Акимовичу. Завтра жди — прилетит коршун, шуму-то будет... Уж мы-то Акима Акимовича знаем!
Старик оказался прав: Иван Петрович разбудил Тимофея и приказал ему заводить машину, в район ехать.
— Что так поздно, Иван Петрович?
— Твое дело шоферское, заводи! — цыкнул председатель на любопытного шофера.
Всю дорогу в машине Иван Петрович молчал, поскрипывал зубами да в мыслях костерил и родственников и неродственников и распоряжался: тесть уже стар, пора ему на заслуженный отдых, на пенсию... Ничего, ничего, назначит он ему пенсию, не возрадуется. Романюка на пушечный выстрел не подпускать к комбайну, посадить на «летучку» и пусть развозит запчасти. Синецкого... Вот с Синецким потруднее. Иван Петрович как-то шуточками-шуточками хотел натравить на него Феню — так, мол, и так, что-то частенько Виктор у докторши задерживается, машину вместе по ночам ремонтировали и теперь в палате днюет и ночует. А Феня в ответ: «Иван Петрович, вы разве не верите в настоящую дружбу между мужчиной и женщиной? Я, например, верю и люблю Лидию Николаевну, она в нашем доме самый желанный человек...» Дура эта Феня, хоть и учительница... Без жены трудно сварганить дельце о моральном разложении... Вот если бы Феня пожаловалась...