— Вот что, друг, машин, по всему видать, не будет. Ты оставайся, а я побегу и сообщу кому надо о раненых... Не бросим, не сомневайся, не такие мы, чтобы раненых бросать. — И шофер ушел.
Дмитрий остался в лесу один с десятком перевязанных, беспомощных людей. В первый момент ему хотелось кинуться за шофером, уговорить его остаться, потому что сам он чувствовал себя таким же беспомощным, как и его раненые. Что делать с ними? Ждать, да, да, ждать. Шофер вернется, шофер придет на выручку.
Дмитрий опять увидел Кузьму Бублика. Тот сидел на сухой листве как-то особняком, рука его была неумело замотана окровавленными бинтами. «Кто это так небрежно перевязал?», — подумал Дмитрий и подошел к Бублику.
— Что с рукой? Кость цела?
Кузьма даже не взглянул на санитарного инструктора, как будто не расслышал его слов.
«Чудак-человек, до сих. пор сердится», — удивился Дмитрий и вслух предложил:
— Давай подбинтую.
— Не надо, — хмуро отказался Бублик, пряча руку.
— Наши все живы? Никто больше не ранен?
— Не знаю.
— А лейтенант Шагаров, как он?
— Пойди да узнай, я тебе не Информбюро, — с какой-то непонятной злостью пробурчал Бублик и отвернулся, давая этим понять, что к разговору не расположен.
Дмитрий не рассердился. В самом деле, чего пристает к человеку с глупыми расспросами. Он отошел от Бублика и стал смотреть на дорогу, где догорала автомашина. Видимо, сам шофер поджег «старушку», и Дмитрий про себя ругнул его — зачем поджигал, можно было бы, наверное, отремонтировать, в крайнем случае, кто-нибудь взял бы на буксир и поехали бы дальше. Ему даже казалось, что дорога уже свободна, что прорвавшихся немцев отшвырнули, уничтожили всех до единого.
— Пи-и-ть, — попросил обожженный танкист, младший лейтенант Круцких. лежавший на носилках.
Кухарев потряс пустой флягой, вздохнул тяжко — воды нет...
Дмитрий огляделся. Кругом лес и лес, должно быть, ни ручейка здесь, ни озерка, ни лужицы какой-нибудь.
— Возьми, доктор, лопаточку, найди низинку, покопай, там вода будет, — посоветовал Кухарев, протягивая свою маленькую саперную лопату.
Копать лопатой не пришлось. К счастью, метрах в двадцати Дмитрий увидел тоненький, как ниточка, ручеек, что струился из-под ствола поваленного грозой дерева. Он тут же нацедил флягу, попробовал — вода холодная, чуть пропахшая прелой листвой и древесиной.
Вернувшись к раненым, Дмитрий услышал разговор. Говорил Рубахин.
— О нас и думать забыли... Жди у моря погоды...
— Замолчи ты, брюзга, замолчи, Рубахин, — отмахивался незлобиво Кухарев. — Как это «думать забыли»? Живой человек с нами был, а живой живого не бросит. Это я тебе точно говорю, не бросит.
— Сколько уж бросали, — не сдавался Рубахин. — Я от самой границы иду, видел... Ты вот скажи, если такой умный, почему тузит нас немец? Что он — сильнее?
— Стало быть, пока сильнее, — невозмутимо ответил Кухарев. — Ты, Рубахин, о другом подумай. Сбили, к примеру, нас немцы с позиции, да ведь и сами они битыми оказались, дивизию-то их мы расчихвостили. А ты что же думаешь, дивизиям у них счета нет? Есть счет дивизиям! Тут одной не досчитается Гитлер, там другой... И танки их тоже счет имеют... Я вот расскажу тебе случай. В июле еще было. Прихватили мы в плен ихнего субчика, инспектора какого-то чуть ли не генеральского звания. Пер на легковой, а мы эту легковую шпок, так она в кювет и загремела. Выволокли мы этого самого субчика, глянул он своими ошалелыми глазищами и, должно быть, с испугу браниться стал: почему, мол, здесь русские, ежели, по его плану, тут уже давно должны быть немецкие части... Слыхал? План у него: такого-то числа занять то-то, такого-то то-то. А план-то прохудился, план-то его мы нарушили! Ты погоди, погоди, Рубахин, дай нам отдышаться, и мы начнем тузить, и они побегут. Будет, Рубахин, и на нашей улице праздник.
— Только не нам праздновать.
— Это уж другая статья, это у кого судьба какая...
Дмитрий напоил обожженного младшего лейтенанта. Танкист чуть приоткрыл мутноватые, полные боли глаза, прошептал что-то похожее на «спасибо», и опять зажмурился, крепко сжал зубы, и на закопченных щеках вздулись бугорки желваков. Дмитрий догадывался, что младшего лейтенанта терзает жгучая боль, но танкист молчал, и только иногда в полузабытьи хрипло командовал: «Вперед. Бронебойным... огонь».
Дмитрий подошел к другому раненому. Это был совсем еще молоденький боец, наверное, ровесник ему и, быть может, такой же доброволец, Ломинашвили. Горбоносый, бледный, с черной курчавой шевелюрой, он безмолвно лежал на носилках, всем, кажется, довольный. У Ломинашвили было пять ранений — в ноги, в живот, в голову. Он замотан весь бинтами.