— Стой! Стой, подлюка! — послышался крик.
Дмитрий открыл глаза. Было раннее утро. Кричал Кухарев, кому-то грозя костылем. Дмитрий подбежал к нему.
— Что случилось?
— Удрал, сволочь, не разглядели мы подлюку.
— Кто удрал?
— Да этот, Бублик.
— Где он? Я его...
— Постой, доктор, охолонь, застрелит еще, он и револьвер твой унес.
Дмитрий схватился за кобуру. Она была пуста.
— И вещевой мешок унес, всю нашу провизию...
На сухой листве раздавленной змеей лежал окровавленный бубликовский бинт.
Дмитрий недоумевал: зачем нужно было убегать Бублику, куда он денется раненый? А был ли он ранен? Не притворился ли, не обвел ли в суматохе полковых врачей?
Проснулись раненые. Проснулись все, кроме младшего лейтенанта Круцких.
— Скончался наш танкист, — скорбно проговорил Кухарев и снял пилотку. Потом, ковыляя на костыле, отошел подальше и саперной лопатой стал копать могилу.
Дмитрий подошел к нему.
— Давайте я, — сказал он.
Копать могилу было трудно: и лопата мала, и мешали сплетенные упругие корни. Дмитрий рубил их лопатой. Из корней сочился прозрачный сок — кровь деревьев, такая же кровь, как и человеческая, только не красная. Дмитрию чудилось, будто дерево стонало от боли, когда он рубил корни...
Младшего лейтенанта похоронили молча, без речей, без салюта. Кухарев лопатой отодрал от пня щепку, обстрогал ее ножом, послюнявил языком огрызок карандаша и написал:
«Здесь похоронен командир Красной Армии т. Круцких, герой Отечественной войны».
Щепку воткнул в свежий холмик.
Смерть младшего лейтенанта ошеломила и Дмитрия, и раненых. Все молчали, даже беспокойный Рубахин и тот притих, лежал, свернувшись калачиком. Один только Ломинашвили стонал на носилках и что-то бормотал по-грузински.
Еще вчера каждый из раненых верил в лучшее, думал, что попадет в медсанбат, из медсанбата в госпиталь — подальше от войны, от грохота. Но теперь не будет ни медсанбата, ни госпиталя, даже грохота нет. Кругом тишина. Эта зловещая тишина говорила о том, что наши опять отошли, и отошли далеко.
На дороге снова послышался треск моторов.
— Подальше бы в лес уйти нам, — сказал Кухарев.
Да, да, нужно уходить, пока их, как выражался Рубахин, не сцапали. А как уйдешь? Кто понесет лежавшего на носилках Ломинашвили?
— Берись, доктор, одна рука у меня здоровая, ремень еще можно приспособить, донесем человека, — вызвался Борисенко.
Они вдвоем несли Ломинашвили, а за ними тянулись, поддерживая друг друга и поругиваясь, остальные раненые. Рубахина вел теперь Петро Калабуха — человек молчаливый, задумчивый. Он был ранен в грудь навылет, его самого нести бы надо, а он шел, часто останавливался и кашлял, кашлял...
Ковыляя на костыле, Кухарев силился подбодрить товарищей.
— Да пошел ты к лешему со своим «ничего, ничего, братцы», — озлился Рубахин. — В могилу идем, тут нам всем хана будет.
— Ты, Вася, не спеши в могилу-то, — улыбаясь, отвечал ему Кухарев. — Мимо нее, Вася, никто не пройдет... Смекни-ка: по Берлину нам походить нужно? Даже очень обязательно.
— Ты, Кухарев, как дед мой. Того, бывало, бабка скалкой по шеям, а он ей спьяну песенку поет: «Ах ты, душечка, красна девица». Ишь ты, в Берлин ему захотелось.
— А что ты думаешь, и захотелось!
— Не могу-у-у идти-и-и, — простонал невысокий, какой-то сгорбленный Толмачевский — батальонный писарь.
Кухарев подковылял к нему.
— Отдохни, отдохни, сынок, нам спешить некуда, посиди, — заботливо проговорил он, присаживаясь рядом.
К вечеру они отошли от дороги километров на семь или восемь. Этот вынужденный поход по бездорожью, среди зарослей и валежника, измотал их, разбередил перевязанные раны.
Дмитрий и здесь отыскал воду — небольшое болото, заросшее осокой.
Ночью умер Ломинашвили. Кухарев и Борисенко все той же саперной лопатой вырыли могилу на возвышенности. Кухарев обстругал щепку, написал на ней огрызком карандаша фамилию бойца и щепку воткнул в свежий холмик.
Опять разбушевался Рубахин. Он все норовил сорвать с лица повязку. Его сперва удерживали за руки, а потом связать пришлось. Рубахин заплакал.
— Дайте хоть перед смертью глянуть на белый свет, — упрашивал он.
— Дурья ты башка, — упрекал Кухарев. — Навредить себе хочешь? Ты лежи, Вася, лежи...
— А что вылежишь? Что? Лучше уж пристрелили бы, чем так мучиться.
— Ну, договорился. Ну, что ты мелешь? — осуждающе качал головой Кухарев.