Лето только начиналось. Ковальчук была бесподобна. Где-то в теплом бараке меня ждали друзья. Силы кипели во мне, и счастья было во мне немерено. Счастье мое было столь полным, что я заплакал. Я смотрел на озеро, на посветлевший золотистый сосновый бор на другом берегу, на разгоравшееся алое пламя за бором и чувствовал какую -то несказанную благодарность в душе. Вот – живу. Хорошо. Все хорошо. Больше ничего не надо. Потому что больше и не вынесу, разорвусь на куски, изревусь слезами…
Я вернулся в наш барак уже когда солнце взошло. Андрей со Славиком не спали. Я лег в чистую прохладную постель и зажмурился.
– Ну как? – спросил после недолгого молчания Славик.
– Нормально, – ответил я.
Больше меня не спрашивали. Я уже начал засыпать, когда услышал громкий голос Андрея.
– Да, парни, это наш первый день в лагере. Запомните его.
Я улыбнулся. Я его запомнил.
Начальник лагеря приехал рано утром и тут же собрал совещание.
Это был кряжистый мужчина с крупным носом, густыми сросшимися на переносице бровями, тяжелым подбородком и волосатыми ушами под седым ежиком волос. Он не понравился нам с первого взгляда. Мы ему тоже. И тоже с первого. Да второго и не требовалось. У нас на лицах все было написано: и три часа сна и три литра пива на рыло. Звали его Эразмом Ювенальевичем – согласитесь, странное имя для советского служащего, с первого раза и не выговоришь, а Андрей еще и переспросил сдуру: «Как вы сказали? Маразм Ювенальевич?» Разумеется, директору это не понравилось. Когда он начинал злиться у него косил правый глаз и он бессознательно начинал ломать пальцами все подряд, главным образом карандаши и ручки. Сразу скажу: он их много поломал, связавшись с нами.
Может быть, он был и неплохой мужик, но уж больно изломан. Похоже, что амбиции его были куда больше скромных карьерных достижений. Думаю, он успокоился бы на должности директора завода, а в кресле секретаря райкома и вовсе мог преобразиться в благородного человека, но вот беда, способностей не хватало. Выяснилось, что он всего-навсего завуч средней школы. Директором лагеря его назначили впервые, это был его триумф, и надо было понимать его огорчение, которое мы невольно доставили ему своим безобразным видом.
– Пить спиртное в лагере категорически запрещается, – сразу и с пафосом заявил он.
Мы невинно молчали, как будто речь шла о вещах совершенно невозможных в нашем благородном обществе. Эразма это рассердило.
– Повторяю для всех, – сказал он, напирая на последнее слово и обращаясь главным образом к Андре, самому мятому из нас. – Запрещается. Категорически.
– Даже пиво? – буднично спросил Славик, чтобы хоть как то разрядить обстановку.
Простой этот вопрос разозлил директора окончательно.
– А что пиво – не алкогольный напиток? – воскликнул он, машинально ища на столе карандаш или ручку. – Я же русским языком сказал: никакого спиртного! Ни пива, ни вина, ни водки. У нас дети! Вы что на курорт сюда приехали?
– А курить можно? – опять буднично спросил Славик, и кто-то за столом хихикнул.
Директор с треском разломал карандаш, вздрогнул, выбросил остатки в урну и попытался успокоиться.
– Курить можно. В своей комнате. Или в лесу. Короче, чтоб не при детях. Педагогов у нас на все отряды нет. Сами будете управляться. По два человека на отряд. За детей отвечаете головой. В прямом смысле, понятно? Что-нибудь, не дай Бог, случится – тюрьма. Ясно говорю?