Кен Кизи и Кен Баббс Последний заезд
Посвящения и отказ от ответственности
Три бессмертных всадника маячат на северо-западном горизонте — далекие, туманные, освещенные сзади столькими былями и небылицами, что их тени кажутся более вещественными, чем их силуэты.
Почти век пыльных лет и дымных осеней пролег между нами. Газетные сообщения о тех первых состязаниях (15, 16, 17 сентября 1911 года) читаются как скособоченная помесь Джимми-Грека и Говарда Коселла [1] — они больше заняты цветом кожи, чем достижениями. Один из редких снимков всею трио даже раскрашен вручную, чтобы потомки лучше уяснили суть: на лицо одного наездника наложен медный индейский колер, лицо другого бело-розовое, третьего — цвета густой патоки.
В итоге мы рассудили, что лучше всего вызвать этих духов, не роясь в заплесневелых архивах, а рассматривая тени, которые пролегли через десятилетия. Какому мастерству наездников были свидетелями эти три дня, если так длинны эти тени! Какой ковбойской удали! Вот почему мы решили материализовать наших трех призрачных всадников из легенд, рассказываемых за горячим кофе у костра, а не из холодных фактов и непропеченных истин, хранящихся в библиотечных кипах.
Впервые я услышал историю от отца, когда мне было четырнадцать лет. Я ехал позади с младшим братом в нашем большом «додже ред-раме». Старый глуховатый фермер Райли, друг отца, ехал с ним рядом. Все четыре наши лицензии на отстрел антилоп были вытянуты на Специальной охотничьей лотерее, и мы направлялись в горы Очоко. Мы и не знали, что это неделя родео, пока не очутились вдруг в сплошном потоке машин среди холмистого безлюдья.
— Не может быть! — крикнул папа. — Пендлтонский сгон. Райли, ищи объезд, иначе угодим к лонгхорнам вместо антилоп.
— Не люблю лонгхорнов! — крикнул в ответ Райли.
К тому времени, когда мы выбрались из затора, солнце уже наладилось на боковую, и Райли тоже был не прочь. Папа нашел подходящую колею, и мы разбили лагерь под крутой скалой над городом. В холодной сумке лежала мамина курица, но папа был в настроении стряпать. Мы с братом развели костер из Польши и кедровых сучьев, а он открыл и вывалил в большой железный котелок несколько банок консервов — венские сосиски, свинину с фасолью и сардины — его фирменное блюдо на природе.
— Сардинки, сосиски, бобы, — объявил он, — Небось, проголодались, быка готовы съесть?
— Да-а… быка. Говядинки бы сейчас неплохо, — заметил Райли.
Он смотрел поверх неаппетитного варева на городские огни внизу. Чертовы колеса взбаламучивали ночь.
Танцы на улицах. Жаровни с мясом пыхали жирным пламенем.
— От говядинки не отказался бы, — сказал он.
Мы с братом согласно кивнули. В надежде рассеять тоскливое затишье, повисшее над нашей стоянкой, папа стал вспоминать прошлые родео в Пендлтоне.
— Неотесанным, буйным и блохастым становится в эти дни город. Вот что вам скажу: в будущую осень привезем сюда наших дам и посмотрим все — от утреннего парада в пятницу до церемонии награждения вечером воскресенья. Как?
Мы посмотрели на праздничные огни внизу, и обещание нас не утешило.
— Райли! Ты ведь слышал о первом, а? О первом сгоне?
— Много раз.
— Ребята не слышали. Расскажи им.
— Шам рашшкажи. Говядинки у наш нет, я жубы вынул.
И отец рассказал — под треск сучьев, бульканье фасоли и беззубые подтверждения старого Райли. Увлекательную историю. Он рассказал ее еще раз через два сентября, когда исполнил свое обещание и взял нас всех, с дамами, на родео. Чудесная история. Я и не подумал бы поверить, если бы через несколько лет сам не поехал туда и не услышал ее в вигваме, полном индейцев.
Я учился на третьем курсе Орегонского университета по специальности «радио- и тележурналистика». Посреди семестра мы получили задание написать план документального сценария о городе, который считаем очень особенным. Сдать в понедельник. Я не пошел на занятия в пятницу и отправился в Пендлтон на своем «нэше-амбассадоре» — в нем спинки откидывались, образуя бугристую кровать. Я надел черный берет и взял бурдючок с вином, чтобы люди видели, что я художник, а не турист.
После субботнего представления я сидел за деревянным столом в парке, наскоро записывая впечатления и прыская в рот кьянти, и вдруг заметил, что рядом остановился и мрачно смотрит на меня худой индеец. Он был в обычном костюме для родео: джинсы, сапоги, шляпа с загнутыми полями и рубашка с перламутровыми пуговицами. Все уставное, кроме перчаток. На левой руке — потертая рабочая кожаная, на правой — свежая черная лайковая. Я протянул ему бурдючок.