Митрич обернулся на голос, с любопытством глядя на поднявшегося из-за стола толстого немца в белой панаме и песочного цвета платке на шее. Рядом с ним встала светловолосая женщина в синем костюме.
— Меня зовут Дария Ульрих, — заговорила она на хорошем русском. — Этот человек — мой отец, Матиас Хорн.
Немец закивал.
— Ему стыдно, — продолжила женщина, — потому что вы правы. Каждый из пяти присутствующих здесь наших ветеранов участвовал в атаке на Брестскую крепость 22 июня 1941 года и воевал потом. На каждом из них кровь ваших солдат, но они не могут ничего исправить. Они приехали сюда повиниться в надежде, что это поможет им жить дальше, не стыдясь прошлого, что общение и дружба с вами снимет с их плеч тяжкий груз совершенных когда-то поступков. Таких, как они, среди наших ветеранов мало — всего пять человек решились приехать. Большинство бывших солдат вермахта считают, что выполняли свой долг перед Германией, и ни перед кем не чувствуют вины за содеянное. А эти пятеро старых солдат просят вас постараться быть снисходительными к ним и простить, если это возможно…
Когда Дария закончила, Матиас по-военному вытянулся и коснулся пальцами края белой панамы у виска, отдавая Кожевникову честь. Он неотрывно смотрел в глаза русского солдата. Нижняя губа его слегка подрагивала. Наконец, он опустил руку и неожиданно сказал:
— Ich erennere mich an Sie.
— Отец говорит, что помнит вас, — перевела Дария.
— Ich zog Sie den Verwundeten aus den Katakomben heraus.
— Он вытаскивал вас, раненного, из катакомб в тот день.
— Solches wird nicht vergessen. — Немец тяжело выдохнул, растирая ладонями лицо.
— Такое не забывается.
Матиас закивал, не отрывая ладоней от лица, затем провел пальцами по щекам, поднимая на Кожевникова влажные глаза.
В зале воцарилась абсолютная тишина, никто не шевелился. Все завороженно следили за немцем, произносящим этот странный монолог — исповедь человека, проделавшего долгий путь, чтобы найти в себе силы посмотреть в глаза бывшему врагу и попросить у него прощения. Слова давались ему с великим трудом. Он бросал фразы и потом некоторое время собирался с мыслями.
— Ich habe den letzten Verteidiger gesehen.
— Он говорит, что видел последнего защитника крепости.
Всем показалось, что толстяк закончил свою речь, но в этот момент тот еле слышно произнес:
— Und es waren nich Sie.
Дария переспросила, словно не была уверена в том, что правильно расслышала его фразу, и немец повторил, прикрывая глаза:
— Und es waren nich Sie.
Дария внимательно посмотрела на Кожевникова, помедлила немного, словно размышляя, затем растерянно развела руками:
— И это были не вы.
ЧАСТЬ 1
Глава 1
Старшина Кожевников трясся на переднем сиденье ГАЗ-М-1 лейтенанта Сомова, крепко держась за ручку дверцы. Коленкоровые сиденья «эмки» были раскалены, солнце, казалось, всерьез вознамерилось испепелить все вокруг. Мокрая от пота гимнастерка липла к спине, жутко хотелось пить.
Неровная колея отвратительной дороги, испещренная ухабами и кочками, тянулась то вверх, то вниз. Рядовой Гусейн Азизбеков отчаянно крутил руль, пытаясь объехать выбоины, и ругался на чем свет стоит, кляня и дорогу, и жаркую летнюю погоду, временами перемежая русскую речь витиеватыми ругательствами на родном языке. «Эмка» ревела, как подраненный зверь, вторя водителю.
Кожевников бросил взволнованный взгляд на Азизбекова:
— Успеем ко времени?
— Ай, товарищ старшина, конечно, — рубанул рукой воздух водитель. — Вмиг домчу! Мамой клянусь.
— Не опоздать бы к поезду, а то совсем нехорошо получится.
— Успеем, — заулыбался Азизбеков.
Кожевников ехал в Брест на вокзал встречать дочь. Дашка собиралась навестить отца и погостить у него пару недель. Они уже год как не виделись, и старшина сильно скучал по ней. Дочка училась в Москве на врача, чем старшина очень гордился и о чем при случае всегда упоминал в разговорах С сослуживцами. Сам он толком и не выучился — после ожесточенных боев Гражданской войны остался в армии в пограничных войсках, посвятив жизнь верной службе Отечеству. Затем были Халхин-Гол, два ранения и долгое лечение в госпитале. Предлагали комиссоваться, но Кожевников наотрез отказался, и его перебросили на Брестскую заставу.
Кожевникову на заставе нравилось: место тихое, привычный ему климат, хорошие люди. Да и сама громада крепости вызывала восхищение.
— Товарищ старшина, — прервал его размышления Азизбеков, — Степан Дмитриевич, разрешите спросить?
— Спрашивай, Гусейн.
— Вот у нас в автороте поговаривают, что немцы войной идти хотят.