Ури на краткое мгновение расслабился, и его внутренняя защита дала трещину. Он снова дико взвыл… На сей раз эти бандиты полезли к нему в рану не голыми руками, а каким-то медицинским инструментом. И все задавали свои вопросы: где табличка? куда ты дел табличку? где ты ее нашел? куда потом перепрятал?.. Собрав всю волю в кулак, Ури заставил себя вновь отрешиться от боли и внешнего мира.
Как это символично со стороны отца… Он завладел уникальным сокровищем, словом самого патриарха Авраама, сказанным на прощание своим сыновьям — Исааку, отцу иудеев, и Измаилу, прародителю правоверных арабов… И у Шимона Гутмана, еврея, появился брат среди мусульман… И это ли не было доказательством той родственной связи, что по сию пору должна объединять два народа…
И Ури вдруг поймал себя на мысли, что восхищается отцом. Тело его содрогалось от физической боли, душа его была измучена, но тем не менее Ури ликовал, ибо сумел раскрыть тайну, которую не под силу разгадать ни одному, даже самому маститому, шифровальщику в мире. Ну, в самом деле, кто бы мог подумать, что один из вожаков крайне правых Израиля и активный участник всех войн в регионе мог назвать своим братом палестинского коллегу, который всю жизнь положил на то, чтобы доказать миру — у арабов больше прав на эту землю, чем у проклятых иудеев…
ГЛАВА 61
Иерусалим, пятница, 11:50
Мэгги вновь и вновь перечитывала отданную ей записку. И не могла скрыть улыбки. Ей был известен лишь один Владимир — Владимир Жаботинский, перед которым преклонялся и которого считал своим кумиром Шимон Гутман. Если же речь шла о Владимире-младшем, то им мог быть лишь один человек.
Мэгги давно не испытывала такого облегчения. Ури жив, и он не сдается. Она ума не могла приложить, как ему удалось выбраться из той переделки на горной дороге, но он выбрался. И каким-то образом обманул прихвостней Миллера. И назначил ей место очередной конспиративной явки — забегаловка, которая когда-то была хорошей…
Едва переступив порог небольшого зала, она тут же увидела Ури — за тем же столиком, что и в первую их встречу в этом заведении. Мэгги сразу же поймала его взгляд. Очевидно, он не отрывал глаз от двери, ожидая ее появления.
— Знаешь, — проговорила она, приближаясь, — приличные кавалеры имеют обыкновение назначать свидания своим девушкам в разных местах, а не в одном и том же.
Он попытался улыбнуться, но у него это плохо получилось. Губы скривились в какой-то мученической гримасе. Мэгги поцеловала его в губы. Она страшно обрадовалась, когда получила от него записку и поняла, что он жив. Но это была бледная тень тех чувств, что она испытывала в эту минуту, видя его сидящим напротив нее. Не удержавшись, она прижалась к нему всем телом… Ури вдруг глухо застонал.
Виновато улыбнувшись, он показал на свою ногу — джинсы бугрились в том месте, где на рану была наложена повязка. Ури вкратце рассказал ей о том, что с ним случилось на горной дороге и потом, в комнате для допросов. По выражению его лица легко можно было судить о тех чувствах, которые нахлынули при воспоминании об этом. А потом он сказал, что в самом разгаре «пыточного действа» в комнате вдруг раздался телефонный звонок, который положил конец допросу. Его привели в порядок, отвезли на машине в город и выбросили на улицу в десяти минутах ходьбы от ее гостиницы. И предупредили на прощание: «Ты знаешь, что стало с твоими родителями. Держи рот на замке, иначе с тобой будет то же самое».
Вплоть до последнего мгновения с его глаз не снимали черную повязку.
— Ури, они сказали тебе, кто они такие?
— Нет.
— Ты сам догадался?
— Им даже незачем было говорить для этого по-английски. Собственно, они и не говорили. Но их арабский, доложу я тебе… Особенно у того, кого они называли Даудом… Он был неплох, но не намного лучше, чем у меня… Ты меня понимаешь? — Ури вновь попытался улыбнуться, но вновь вышла какая-то жалкая, страдальческая гримаса. — Я сразу чувствую, когда люди говорят на языке, который учили по учебнику. Я сам так выучил арабский. У нас был преподаватель-араб. Поначалу я решил, что они израильтяне. Я даже обращался к ним на иврите. — Он покачал головой. — Но они меня не понимали. Зато я про них все понял. А потом, когда они приступили к допросу… особенно и не таились уже. Вот это, помню, здорово меня напугало.