Ему не ответили.
Ведерников выругался, и никто его не одернул, как было бы в любом другом случае.
Голяков нетерпеливо переминался с ноги на ногу, покусывал губы и вопрошающе посматривал на Сартоева - будто молча спрашивал, где же, дескать, твои "встречающие", за которыми тебя посылали?
Теперь, как вначале, рокот неприятельских истребителей доносился приглушенным отзвуком дальних раскатов грозы. Были отчетливо видны уменьшившиеся в размерах машины. Они носились над городом, выписывая круги, словно издевались над всем живым, что было под ними, зная, что вторжение для них пройдет безнаказанно, как сходило и раньше. Будто в насмешку, они то взмывали вверх почти вертикально, то камнем падали вниз и снова чванливо демонстрировали свое мастерство и силу моторов.
Но вот из-за набежавшего облака наперехват "мессершмиттам" вынырнули два тупоносых истребителя с красными звездами. Они разделились и медленно, с трудом набирая высоту, погнались за нарушителями, стремясь их отсечь от границы и вынудить приземлиться.
Слишком тихоходны в сравнении с немецкими были самолеты. Словно играючи, "мессершмитты" под прямым углом взмыли в небо.
Ведерников слизнул с сухих губ горько-соленый пот, взглянул на своего отделенного. Новиков стоял белый как мел, кусал губы. Ребенок все еще прижимался к нему, держась обеими ручонками за его руку. Все, кто находился возле траншеи, и командиры у колодца, провожали глазами удаляющиеся к границе немецкие истребители. Исход был ясен.
От комсоставовского дома к траншее бежала молодая женщина в белом платье с короткими рукавами, лицо ее выражало испуг. Она еще издали увидела мальчика и, радостная, устремилась к нему. Ребенок, обрадованно взвизгнув, бросился к ней, и женщина, ни слова не говоря, лишь кивнув Новикову в знак благодарности, возвратилась назад.
Ее приход вывел всех из оцепенения.
Кузнецов широким шагом пошел к траншее мимо вытянувшихся перед ним полуголых бойцов, сопровождаемый тремя командирами, обошел ее из конца в конец, молча, не делая замечаний. Было видно, как от перенесенного нервного напряжения у него подергивается щека. За ним и его спутниками неотступно тащились короткие полуденные тени.
- Вы Новиков? - Кузнецов остановился перед младшим сержантом, стоявшим по другую сторону траншеи рядом со своими бойцами.
- Так точно. Младший сержант Новиков. Командир третьего отделения.
Ведерников слегка наклонился вперед, но майор в его сторону не взглянул. Опять была тишина. В горячем песке купались воробьи.
Голяков стоял рядом с майором, хотел что-то сказать, но тот его остановил жестом руки и, наклонясь над траншеей, заглянул вниз.
- Что ж, подходяще, - сказал он, но чувствовалось, что сию минуту мысли его занимают безнаказанно ушедшие "мессершмитты". Он, разогнув спину, непроизвольно, с нескрываемым беспокойством посмотрел в небо, где все еще плавилось солнце и плыли, незаметно смещаясь на запад, легкие облака. - Ну, так что вы тут натворили, младший сержант? Доложите-ка мне.
Новиков молчал. На верхней губе его выступили мелкие капельки пота, лицо, обожженное солнцем, вдруг заострилось.
- Отвечайте, когда вас спрашивают! - строго сказал Голяков. - Доложите начальнику отряда про свои художества.
Кузнецов отмахнулся от старшего лейтенанта, как отмахиваются от жужжащей над ухом назойливой мухи.
- Я жду, Новиков, - сказал он довольно миролюбиво. - Хотелось бы услышать, как вы сами оцениваете свой поступок.
Новиков посмотрел майору прямо в глаза.
- Никак.
- Можно яснее?
- Я выполнял свой воинский долг, товарищ майор.
- Вы в этом убеждены?.. Можете стоять "вольно".
- Убежден.
- Мне нравится, когда человек уверен в своей правоте, - сказал Кузнецов без иронии и по-хорошему улыбнулся. - Можете стоять "вольно", - повторил он. - Ну, а как тогда быть с моим приказом, запрещающим в таких случаях поднимать стрельбу? Я ведь приказ свой не отменял.
Новиков стоял навытяжку, не отводя взгляда от Кузнецова.
Старший лейтенант Иванов порывался что-то сказать. Покраснев от волнения, он несколько раз вскидывал руку к козырьку зеленой фуражки, прося разрешения объясниться, но Кузнецов всякий раз отстранял его, не пробуя выслушать. Единственный раз он, обернувшись к нему, сердито сказал:
- С вами потом разберусь... И вообще, отправляйтесь-ка, Иванов, мне провожатых не нужно. И вы, лейтенант, занимайтесь своими делами.
Командиры ушли. При Кузнецове остался один Голяков.
- Не знаю, - честно признался Новиков. - Когда в нас выстрелили, я об этом не думал.
- Плохо. Очень плохо, когда командир поддается эмоциям, - похоже, для себя тихо сказал Кузнецов. - Вы не подумали, Новиков, что фашисты, возможно, специально вас вызывали на вооруженную провокацию? Вам такое не пришло в голову?
- Не пришло.
Близко от лица Кузнецова, жужжа, пролетел майский жук.
- Жаль, вы неплохой младший командир. Кому, как не вам, задумываться над своими поступками. Что прикажете делать, младший сержант? По закону вас нужно отдать под суд.
Стало так тихо, что можно было услышать едва слышный шелест листвы в безветренном воздухе.
Новиков вскинул голову:
- Только я вот что скажу, товарищ майор. Я вот что скажу... Если бы мне снова пришлось... так ползать на своей земле... так унижаться, лишь бы немцев не рассердить, то стрелял бы... Стрелял снова. Не одиночным. Очередью...
Из-под ног майора выметнулась серая ящерица и скрылась в траве за колодцем. Кузнецов проводил ее взглядом и неизвестно чему размеренно покачал головой. Может быть, осуждал сказанное младшим сержантом. Или дивился ловкости ящерицы.
Голяков выходил из себя - сжимал и разжимал кулаки. Старшего лейтенанта уже давно подмывало что-то сказать, но он не решался помешать разговору начальника, выжидал, пока тот сам обратит на него внимание.
Кузнецов наконец к нему обернулся:
- Торопитесь?
- Никак нет, товарищ майор. Я полагал, что вы прикажете подать сигнал вызова немецкого погранпредставителя.
- Зачем? - Кузнецов снял фуражку - ему было жарко.
- По горячим следам, так сказать. Со вчерашнего дня третье нарушение воздушного пространства. - Произнеся эти слова вполголоса, скороговоркой, Голяков прищелкнул каблуками сапог. - Прикажете распорядиться?
На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял голову кверху. На лбу его блестели горошины пота.
- Три нарушения?
- Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство вторглось за два дня восемь немецких самолетов.
- Тринадцать, товарищ Голяков. Два залета на восьмой.
- Тем более... - Голяков осекся, видно, спохватившись, что переборщил, вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.
- Что тем более?
- Надо заявить протест.
Майор надел фуражку.
- Бесполезно, Голяков. У них все согласовано. И нарушения воздушного пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие провокации. Не будем протестовать. Мартышкин труд, протесты. Мы слишком доверчивы, Голяков. Вы меня понимаете?
- Никак нет. - В глазах старшего лейтенанта отражалось недоумение. Видно, от кого-кого, а от начальника погранотряда он такого не ожидал. - Вы же сами требовали... - Он снова осекся, не осмелившись закончить мысль, а еще с минуту смотрел на майора, пряча смятение и еле справляясь с собой.
- Не будем протестовать, - повторил Кузнецов и сощелкнул с рукава гимнастерки рыжего муравья. - Младший сержант Новиков! - вдруг сказал он громко, чеканя слова.
- Я!
- За бдительное несение службы по охране государственной границы и умелые действия в боевом столкновении с нарушителями от лица службы объявляю вам благодарность! - Не ожидая ответного "Служу Советскому Союзу", упреждая всякие ненужные слова, Кузнецов козырнул. - Вопросы потом, товарищи бойцы.