Ведерников тем временем закурил, несколько успокоился, но все же стоял на своем:
- Ерунда получается, младший сержант. Настоящий самообман. Немцы просто так не припожаловали за тыщу верст киселя хлебать. Что, им другого места для отдыха не отыскалось, окромя советской границы?
Наверное, сказав это, Ведерников ждал возражений, думал, одернет младший сержант - как-никак хоть маленький, а командир отделения, поставленный над ним. По долгу службы обязан хотя бы дружеским тоном сказать: "Придержи язык, парень. Для дискуссий ты выбрал не самое удачное время". Новикову не пришлось гасить в себе уязвленное самолюбие или перебарывать вспышку, потому что мысли бойца были сродни его собственным, если не в буквальном смысле, то, во всяком случае, схожи.
- Как твой сын растет? - спросил Новиков. - Что из дому получаешь?
- Растет, - неопределенно ответил Ведерников. - Что дома? Известно, без хозяина - не сахар. А тут еще...
Новиков не услышал, как после "тут еще" боец выматерился - с сопредельной стороны с устрашающим ревом и свистом неслась прямо через границу девятка истребителей с крестами под крыльями, промчалась низко, обдав гарью, заставив прижаться к земле. Нахально летели. Как к себе домой. Знали: не пальнут по ним даже из пистолета, а если паче чаяния вынудят приземлиться на советском аэродроме, то пожурят и отпустят.
Чтобы не спровоцировать военный конфликт.
Два года службы научили Новикова кое в чем разбираться. Многое понимал и соглашался с объяснениями старших, например, с тем, что необходим выигрыш во времени, но хоть убей, не понимал, не мог взять в толк, почему надо ждать, пока по тебе ударят, чтобы лишь тогда ответить ударом. Ведь не сегодня-завтра, так через месяц нападут фашисты. Чтобы понять эту непреложную истину, достаточно маленького треугольничка в петлице гимнастерки.
Лежал, растравливая себя нехорошими беспокойными мыслями, даже в жар от них бросило. Отовсюду дышало войной, прелесть теплой, напитанной запахами свежего сена июньской ночи отравляли выхлопные газы, вызывал раздражение монотонный плеск воды у подмытого берега. Было темно хоть глаз выколи. Привычные к темноте глаза едва различали слабое свечение реки, расплывчатые очертания деревьев на той стороне, монастырские купола.
Дул несильный ветер. Вместе с гарью доносил с чужого берега множество звуков, которые Новиков научился различать, определять принадлежность, как, впрочем, это умел любой пограничник на втором году службы. Не составляло труда разобраться в кажущемся хаосе, отличить плач куличка в камышовых зарослях от тоскливого крика выпи, плеск вскинувшейся рыбешки от упавшего в воду комочка земли. Потому и полагались пограничники не только на зрение, но и на слух.
И когда на воде раз за разом раздалось несколько всплесков торопливых, неодинаковых, Новиков и Ведерников одновременно, не сговариваясь, не сказав друг другу ни слова, взяли автоматы наизготовку, плотнее прижались к земле, слегка согнув ноги в коленях, чтобы в нужную секунду вскочить.
В просвете между двух кустов тальника из воды показался человек: шумно дыша и цепляясь за прибрежные кусты, он стал выбираться на сушу, было слышно шуршание сухого песка у него под ногами.
На сопредельной стороне лаяли собаки.
Сердце Новикова гулко и часто стучало. В возвратившейся тишине отчетливо различался шелест травы под ногами перебежчика.
- Товажыше, - позвал он сдавленным голосом. Видно, боялся, чтобы по нему не пальнули. - Товажыше, - шарил впереди себя протянутыми руками.
Его пропустили вперед, дали пройти несколько метров, неслышно следуя за ним и отрезав путь к возвращению за кордон. Прошло минутное оцепенение, и он заговорил, похоже, на польском, торопливо, не разобрать, часто повторяя понятное: "война", "фашистовцы".
Чужого, как положено, отвели от границы подальше, за густую стену можжевельника, обыскали и ничего при нем не нашли.
- Панове жолнежы, я повинелем дисяй врутить!.. Дисяй повинелем врутить*, - заговорил он торопливо, отказавшись следовать дальше.
______________
* - Господа солдаты, я обязан сегодня вернуться!.. Сегодня обязан вернуться (польск.).
- Давай не болтать! - Ведерников легонько подтолкнул нарушителя в спину, стал расстегивать сумку с ракетами, чтобы сигналом вызвать тревожную группу.
Но стоило ему сделать движение, как чужой, вскрикнув с испугу, бухнул себя кулаком в грудь.
- Не тшеба стшелять. Не тшеба*.
______________
* - Не надо стрелять. Не надо (польск.).
У Новикова защемило под ложечкой.
- Погоди, - придержал напарника за руку.
- Чего годить? Без нас разберутся.
Чуть слышно щелкнула переломленная ракетница.
- Отставить!
И хоть Ведерников поступал как положено, Новиков медлил, смутно догадываясь: человека привело сюда дело исключительной важности, потому и жизнью своей рисковал, переправляясь с вражеского берега на наш, потому и ракеты боится, чтобы не насторожить немецкую погранстражу, да вот беда-то объясниться не может, лопочет на своем языке, а что - не поймешь.
- Долго чикаться будем? - раздраженно спросил Ведерников. - Кончай, младший сержант.
- Сейчас пойдем. - Новиков поднял голову к черному бездонью небес, где ярко светились звезды, поискал и не нашел Полярную и, словно отчаявшись, принял решение: - Вызывать "тревожных" не будем. Пошли на заставу.
И опять же поляк взмолился:
- Капралю! Я не моге отходить далеко. Мусе врацать додому. Дисяй мусе врацать*.
______________
* - Капрал! Мне нельзя уходить далеко. Я должен возвратиться домой. Сегодня должен вернуться (польск.).
Но тут уж Новиков был непреклонен:
- Надо идти.
2
"...За два дня до начала войны (20 июня) житель временно
оккупированной фашистами Польши перешел границу и заявил, что в
ближайшее время начнется война... Мы имели и другие данные,
говорящие об этом. Я как комендант об обстановке на участке
докладывал по команде и получал указания совершенствовать
оборонительные сооружения на заставах и боеготовность..."
(Свидетельство П.Яценко)
"...Сейчас, в 1976 году, я, известное дело, понимаю: наши
время тянули, выигрывали, потому как в сорок первом мы не были
готовы к большой войне, вот и требовалось делать вид, что не
замечаем немецкой подготовки к нападению на нас. Тогда я дурака
валял по недоумению своему, по малой политической грамотности, как
говорится... А задержанному не верил..."
(Свидетельство С.Ведерникова)
Видно, поняв, что напрасно теряет время, перебежчик зашагал между двумя пограничниками, едва не наступая Новикову на пятки и изредка оглядываясь по сторонам, словно хотел запомнить дорогу. Было слышно, как чавкает у него в башмаках и шаркают одна о другую намокшие штанины. Он торопился, то ли согреваясь, то ли спеша, и Ведерников вынужденно ускорял шаг, почти с ненавистью смотрел чужому в затылок, ощущая, как сами по себе сжимаются и твердеют, впиваясь ногтями в ладони, вдруг похолодевшие пальцы. Он не верил чужому и готов был в любую минуту обрушить на его голову тяжелый кулак.
Знаем мы таких доброжелателей, думал он. Такой же заявился на соседнюю заставу в позапрошлый четверг, выламывался, прикидывался другом, а на поверку - сукой оказался немецкой: шпионить пришел, заставские укрепления разведать. Суслики, вроде моего отделенного, легковерные, им можно очки втереть. Он добренький, Новиков, на слезу клюнет, как голодный ерш на червя... А старого солдата на мякине не провести. Не гляди, что образования пять классов и один коридор. Зато университеты жизни прошел!..
Ведерникову, бойцу по четвертому году службы, было не по себе. Короткий, в три месяца, перерыв не в зачет: даже толком не обогрелся, душой не оттаял, с жонкой молодой не натешился. Одна сейчас Катерина осталась, совсем одна. А на руках годовалый дитенок, Сашка, сынок...