Новиков пошел вслед за ним.
Они прошли в глубь двора к скамье у ограды. Отсюда до реки было метров двести, не больше, веяло свежестью. Закурили. В темноте возгорались жаринки и тут же блекли под пеплом после каждой затяжки. Было темно и тихо, и, если бы не слышавшийся с далекого расстояния рокот, могло показаться, что на сопредельной стороне нет никого и немцы оттуда убрались.
Новиков, сняв фуражку, расстегнул гимнастерку и подставил ветерку грудь и лицо. Он сидел к Ведерникову вполоборота, задумчивый, ушедший в себя.
- Глухо-то как, - сказал он.
- Не заскучаешь, - отозвался Ведерников.
В загустевшей тишине явственнее слышался неблизкий рокот, похожий на далекий морской прибой.
В камышах дурным голосом проревела выпь. Прерывистый крик ее, похожий на рев быка, заглушил все другие звуки.
Новиков передернул плечами, надел фуражку и принялся застегивать пуговицы своей гимнастерки.
- Пошли спать, - сказал он и затоптал окурок.
- Ладно уж, разок недоспим, младший сержант. Вдругоряд прихватим. И ночка, гляди, какая славная.
- На границу скоро.
Ведерников раскурил новую сигарету.
- Спать-то осталось всего ничего, не успеешь лечь, дежурный подъем сыграет. Чего уж...
- Подраспустил я вас... Почувствовали слабинку.
- Ты распустишь!..
Новиков не то вздохнул, не то усмехнулся:
- Вот и вы убеждены, что мне больше всех надо, мол, в других отделениях сержанты покладистее. Так ведь? Думаете, я - придира и еще там какой-то не такой, как все...
За рекой, далеко за монастырскими куполами, стушевав звезды, в небе загорелись ракеты.
- С этим не больно уснешь, - сказал Ведерников, уклонясь от ответа и провожая глазами опадающий вдали красный свет. - А ты говоришь - на границу, - закончил он непонятно.
Новиков тоже проводил взглядом беспорядочно распавшиеся и гаснущие комочки призрачного красного света.
- Не по себе мне нынче, - сорвалось у него с языка.
Ведерников, привыкший к сдержанности своего отделенного, обычно замкнутого, не очень общительного, удивленно посмотрел на него и, не различая лица, пригнулся.
- Двух не бывать, сержант. Одной, как говорится, не миновать. Одной, к слову сказать, даже святому не перепрыгнуть. Так что об этом не стоит. Что всем, то и нам. Думай не думай.
- Одна, две... Я о другом...
- Секрет?
После вспышки темнота стала гуще, плотнее. В беспредельном звездном бездонье переливался синеватый мерцающий свет, над горизонтом небо было угольно-черным и неподвижным, там оно как бы застыло. Но именно оттуда наплывал таинственный рокот, и Ведерникову сдавалось, что младший сержант непрестанно прислушивается к упрятанному и прорывающемуся от черного горизонта глухому гулу.
- Какой там секрет!.. Не понимаю, что со мной происходит. До вчерашнего дня все было просто и ясно, как таблица умножения: дважды два равно четырем. И вот за одну ночь...
- Другой счет пошел - дважды два равно трем? - Ведерников усмехнулся. Мудришь, младший сержант, шуточки шутишь.
- Если бы...
- Тогда рассказывай. Ежели хочешь, конечно.
- Сложно это.
- Чего не пойму - догадаюсь, а нет - переспрошу. Переменился ты, любому видать. Наверное, к лучшему. Так мне сдается.
Новиков помолчал.
Было слышно, как у конюшни хрупают у кормушек "тревожные" кони.
- Ты мне авансом комплимент отпустил, а я вот не убежден, что заслуженно. То, что происходит во мне, могло случиться значительно раньше. И дело даже не во мне, Сергей. - Он впервые назвал Ведерникова по имени и на "ты". - Кто я такой? Младший сержант. Командир отделения. Тоже мне полководец и государственный деятель!.. У тебя есть сигарета? - Он закурил, втянул в себя горький махорочный дым и закашлялся. - Фу ты, дрянь!.. отшвырнул сигарету.
- За зря добро переводишь.
- Добро!..
- Рассказывай, что ли.
- Расхотелось...
- Что так?
- Рассказывать не о чем. Тебе интересно, как я, учитель, оказался безграмотным человеком, а ты со своими пятью классами меня учил уму-разуму?
- Чтой-то не припоминаю такого.
- ...Я видел - одно, а говорил - другое. Если любопытно, могу повторить.
- Зачем старое вспоминать!
- ...Или как одной ночи достаточно оказалось, чтобы перевернуть во мне все вверх тормашками? Это представляет для тебя интерес?
- А проще можешь?
- Говорить?
- Втолковать.
Новиков перевел дыхание.
- Не случись той ночи, - сказал с горечью и так тихо, что Ведерников едва разобрал слова, - не случись ее, так бы ходил до сих пор с завязанными глазами. Видишь, какой неинтересный разговор получается!
- По-честному, так я мало что понял. Слова вроде русские, а допетрить, что к чему, не могу. Ежели так своих учеников научал, я им не завидую.
- Почему?
Ведерников усмехнулся:
- В шутку сказано. А что путано говоришь - верно слово. Улавливаю пятое через десятое.
- Не умею проще. И вообще, не будем. Голова болит. У меня вот они где сидят, эти синие стрелы на карте Голякова! - сказал он вдруг без всякого перехода и, стремительно поднявшись со скамьи, ударил себя кулаком в грудь. - Ты карту не видел... Это когда мы поляка привели на заставу... Старший лейтенант спрашивал и знаки на нее наносил.
Упреждая вопросы, Новиков принялся рассказывать об увиденном и пережитом минувшей ночью, говорил, волнуясь, медленнее, чем разговаривал обычно, жестикулировал, и перед Ведерниковым как бы воочию предстали испещренная синими условными знаками карта, синие стрелы, уткнувшиеся остриями в советский берег, смятенное лицо отделенного, ослепляющий свет мотоциклетных фар на вражеской стороне и Новиков с Ивановым, распростертые в унизительной позе на своем берегу.
- Остальное ты знаешь. Шок быстро прошел. Значительно скорее, чем я ожидал. До смерти этого не забуду. - Голос у него стал хрипловатым. - Ты вот побывал на войне, понюхал пороху, ранен. В общем, однажды уже пережил то, что всем нам еще предстоит... Не знаю, о чем ты думал на финской, какие надежды вынашивал...
- В живых хотел остаться. В крайнем разе не шибко покалеченным.
- Это само собой... Но если мне суждено уцелеть, я обязательно вернусь в школу, к детям, и стану их учить, знаешь, чему?..
- Дважды два - четыре, трижды два - шесть. Известная наука. Угадал?
- И этому. Но главным образом постараюсь привить им ненависть к любому проявлению неправды. Вот чему я их стану учить. Ненавидеть ложь! - Незнакомо резкий, порывистый, Новиков точными, рассчитанными движениями стал поправлять на себе обмундирование и делал это с такою неторопливой тщательностью, словно дела важнее для него в эту минуту не существовало. Дай-ка еще сигарету, - попросил, отгоняя рукой назойливых комаров. - Так и привыкну к чертову зелью. С чего бы это?
- Надо ли?
- Что поделаешь... Захотелось.
Ведерников зажег спичку и, пока отделенный, пригнувшись к его руке, неумело прикуривал, ловя ускользающий огонек, успел заметить остро и ненавидяще вспыхнувшие глаза, дрожащую в губах сигарету, тонкую, с ложбинкой, мальчишечью шею в широковатом вороте гимнастерки и выступающие лопатки на тощей спине.
- Вот такие дела, Сергей, - ни к чему сказал он, совладав с огоньком. И кино уже кончилось. Мы и не заметили когда.
Как ни старался он спрятать волнение - подражая Ведерникову, курил нечастыми длинными затяжками, придерживая в легких махорочный дым, произносил ни к чему не обязывающие слова будничным голосом, - скрыть свое состояние все же не мог.
Ведерникова охватило дурное предчувствие. Ничего особенного Новиков не сказал, а жутковато стало, без видимой причины накатила тоска - будто холодными костлявыми пальцами стиснуло горло.
Через двор в калитку проследовал пеший наряд с собакой. За воротами пес заскулил, видно, уперся, послышалось раздраженное понукание инструктора. Потом стихло.
Молчание становилось тягостным. Взгляд Ведерникова скользнул вдоль ограды и натолкнулся на других курильщиков. Оказывается, не одни они здесь с Новиковым, в нескольких шагах - тоже молча - попыхивали сигаретами двое, и еще огоньки загорались под яблоней.