Блюм. От кого ты узнала про трибуну?
Надя. От старшей сестры. Она два раза была в этом лагере.
Блюм. Ты знаешь, что Ксюша погибла?
Надя. Да. Нам сегодня сказали.
Блюм. Я расследую это убийство и потому должен знать все. Ты ведь там пряталась не только от девочек. Верно? (Она кивнула.) Ты уходила туда плакать? (Она кивнула.) А начала ты плакать после того, как Ксюшу похитили. Почему?
Надя. Я ее обижала…
Блюм. Те вещи, что я нашел там у тебя — пудреница и носок, — они принадлежали Ксюше? (Она кивнула.) Ты их у нее украла, а потом раскаивалась? (Она кивнула.) Ты что-то мне не договариваешь. Раскаиваться ты могла бы у себя в коттедже. Ведь ты сейчас живешь одна? (Она кивнула.) Ты там от кого-то пряталась! От тех, кто похитил Ксюшу? Верно?
Надя. Я их боялась.
Блюм. Боялась, потому что думала — они приходили за тобой? Ведь ты в спектакле играла Карабаса?
Надя. Нет. Им нужна была Ксюша.
Блюм. Откуда ты знаешь? (Молчание.) Говори!
Надя. Я видела, как ее похищали.
Блюм. Это правда? Ты не врешь?..
Ей не было смысла врать. Она боялась, что придут в конце концов и за ней, — слишком много она тогда видела. Но ее-то никто не видел! И все равно боялась. Теперь же, узнав о гибели Ксюши, она вдруг перестала бояться, потому что совесть, ее детская совесть, уже была настолько замарана, что требовала очищения.
До конца спектакля оставалось не более пяти минут — ария Кота, и все. Во время финальной части оркестра — поклоны. Но Принцессе было уже невтерпеж. Надя выбежала через правую кулису на улицу и приземлилась в кустах акации. Как назло моросил дождь, и она очень переживала, что запачкает свое платье из серебристого атласа.
— Ксюша, ты не узнала меня? — услышала Надя незнакомый мужской голос. Ей вдруг стало очень стыдно, что она второпях не заметила мужчину в десяти метрах от себя и спустила трусики. Хорошо хоть, что он стоял к ней спиной. А вот Ксюшу, идущую по асфальтовой дорожке, она увидела сразу. — Мне надо срочно снять тебя в одной интересной рекламе с кошками и собаками, — соблазнительно уговаривал он.
— Хорошо, я только выйду сейчас на поклоны и предупрежу Ларису Витальевну.
— Нет, Ксюша, время не терпит. Надо ехать!
— Как же так? — растерялась она. — И мама ничего не знает.
— С мамой я говорил вчера по телефону — она в курсе. Я тебя сниму и привезу к ней.
— Вы меня обманываете! Мама уже неделю как в Испании!
Он не дал ей договорить — схватил, зажал ладонью рот и поволок к забору. В этот миг он повернулся лицом к Наде, и в тусклом свете фонарей, что стояли у дороги, за забором, она разглядела его. Ксюша отчаянно сопротивлялась, но на помощь пришел еще один, невысокого роста, и вместе они легко справились с ней. А Надя натянула трусики и вышла на поклоны. «Больше не будет в лагере этой великой актриски, которую силой заставляют сниматься в рекламе!» — со злорадством думала она в ту минуту, наслаждаясь аплодисментами.
Выслушав ее рассказ, Блюм понял, что держит в руках удачу. Перед ним сидела свидетельница. Маленькая, несчастная, затравленная девчонками свидетельница, а это уже прямая улика, и можно предъявлять обвинение!
— Ты узнаешь того мужчину?
— Да, конечно. Он мне снится каждую ночь.
— У тебя родители сейчас дома? Никуда не уехали?
— Дома… Вы отвезете меня к маме? — В ее глазах засверкали огоньки.
— Думаю, что здесь тебе больше делать нечего. Поедешь с нами — напишешь все, что мне сейчас рассказала. Писать за каникулы не разучилась?
— У меня по русскому — пять! — похвасталась Надя.
— Вот и прекрасно! А потом тебя отвезут домой.
— Ура! — запрыгала она и захлопала в ладоши. В машине он показал ей три фотографии — Лузгин, Авдеев, Стацюра.
— Вот он! — указала она на Авдеева.
Миша вернулся к женщинам.
— Девочку я забираю с собой! — сообщил он Ларисе. — У вас здесь ее травят, а для меня она просто клад!
— От кого она пряталась под этой трибуной?
— От своей совести…
Перекличку через тонкую перегородку в один или два кирпича пришлось прекратить, потому, что в коридоре послышались гулкие шаги. Юра в два прыжка вернулся в комнату и прилег на кушетку. В железной двери открылось окошко на уровне живота, и скрипучий мужской голос произнес:
— Ужин!
В окошке морщинистые руки старика держали поднос с ужином.
Юра поднялся с кушетки и прошаркал к двери. Забирая у старика поднос, он на мгновение задержал взгляд на его руке — на указательном пальце не хватало одной фаланги, а на большом и мизинце росли длинные, как у женщины, ногти.