Побудьте день вы в милицейской шкуре —
Вам жизнь покажется наоборот.
Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, —
За тех, кто в МУРе, никто не пьет.
Работу над этой книгой я начала сразу с трех глав, как массовое наступление. Однако с каждой новой страницей истории МУРа и уголовного мира стали уводить меня на одно десятилетие раньше бандитского дебюта митинской «бригады» в 1950 году. И в утробе каждого десятилетия я обнаруживала факты и судьбы, которые так и просились на свет. В конце концов они свились в четвертую главу и стали своеобразной предысторией — об уголовных красках на полотнах советской жизни. Начнем издалека.
Революция 1917 года пыталась стереть грани не только между городом и деревней, изобилием и нищетой. Она стерла грани между законопослушным и блатным состоянием. Катастрофически быстро менялось само понимание преступления. Те, кто еще вчера считался благонадежным гражданином — зажиточные крестьяне, интеллигенция, духовенство, даже герои Гражданской войны, — с легкостью подпадали под уголовную статью. В России тюремный и воровской лексикон всегда «подзаряжает» речь городских романтиков и интеллигентов, приводит в чувство скучную речь политика, придавая разговору холодок цинизма и иронии, а главное — краткость. Только в русском языке ругательство сука применяется к мужчинам — и только в России блатные кололи (а может быть, и продолжают колоть) на себе профиль Сталина, руководителя того самого государства, которое их посадило. Мы к этому привыкли. Но представить себе британского вора или скинхеда, который наносит на себя профиль Черчилля или Маргарет Тэтчер…
В фильме «Голод»,[1] потрясшем Каннский фестиваль в 2008 году, мне запомнилась парадоксальная (для русских) фраза английской «железной» леди: «Преступление — это преступление и только преступление. Не существует преступлений по политическим мотивам». У нас всегда было наоборот — любую кражу или халатность так и хотелось облачить в одеяние политического злодейства.
В 1921 году Ленин посеял семя будущего уголовного и морального кодекса Страны Советов. Сформулированная им расстрельная статья применялась с быстротой молнии к политическим врагам, а уголовников обходила стороной. Уголовные преступления вызывали ужас, политические — ненависть. Уголовные преступления воспринимались как стихийное бедствие, а более опасным для власти считался интеллектуальный протест Не так давно я пролистывала книгу «Написано в тюрьме. XX век. Россия» и натолкнулась на страницу, где нашла подтверждение поразительной живучести этого принципа. Следующая сцена состоялась не в 1920–1930-е годы, и не в годы «холодной войны» или застоя. Дело происходило в 1985 году в Матросской Тишине. Адвокат писателя-диссидента Феликса Светова размышляет в его присутствии:
— Насколько приятней иметь дело с убийцей, насильником, вором. Да я лучше б десять таких дел оформила, чем с вами… Там все наглядно, как у людей. Обозлился — за нож, хочется выпить, а денег нет. Все понятно. А вас понять нельзя, да я и не хочу.
Уже в первые годы революции Красная армия пыталась привлечь на свою сторону блатных. В Гражданскую войну уголовный элемент не раз становился соучастником большевиков в военных действиях. Мишка Япончик, король одесских бандитов, по приказу самого Котовского принял бой с петлюровцами, сформировав из преданных ему бандитов революционную дивизию (кстати, Котовский в свое время тоже руководил бандой налетчиков). Но как ни пытался Мишка Япончик оставаться королем, лидер криминального мира превратился в пешку в чужой игре. Красные использовали его отчаянных, умелых подельников просто как смертников штрафного батальона, как пушечное мясо в спровоцированном и заранее обреченном бою. Удача Мишки Япончика сразу закатилась, и при первой же его попытке оторваться от ленинского текущего момента он был расстрелян вместе со всей уголовной армией.
Блатной мир получил хороший урок и яркий пример того, кто и как теперь правит бал. Одному близкому соратнику Япончика была сохранена жизнь — не из милосердия, а в интересах дела революции. И в 1925 году он оправдал доверие ОГПУ. По недавней версии, именно бывший подельник Япончика в упор застрелил Котовского, который к тому времени стал неугоден новому строю. Хотя новые политические цели достигались старыми бандитскими методами, уголовники поняли: это уже не их война.
Так разомкнулись 1920-е годы. К 1922 году, спустя четыре года после того, как уголовный розыск стал самостоятельной службой органов внутренних дел, в 350 русских тюрьмах находилось 80 ООО заключенных (данные из архивов известного историка генерал-полковника В. Ф. Некрасова). Через тридцать лет, в марте 1953 года, Берия сделает доклад о положении в советских лагерях (а уж он-то знал о них все) и с профессиональной гордостью подтвердит существование двух с половиной миллионов заключенных, среди которых политических — триста тысяч. Гигантский рывок. Но, забегая вперед, скажу, что в современной демократической Америке за решеткой находится почти столько же: два миллиона триста тысяч.
1
Фильм «Голод», об ирландском протесте в тюрьме Мэйз, получил главный приз Каннского кинофестиваля.