Однажды прорвало дамбу, и, сколотив группу добровольцев, будущий художник опускался в ледяную воду и закрывал пробоину камнями. Стакана водки перед каждым погружением было мало, и Степана сразило воспаление легких. Во время болезни он увлеченно рисовал, и начальство поддержало его — не лекарствами, а честью выпускать стенгазету.
Начальником лагеря тогда был старший майор госбезопасности Семен Фирин — бывший разведчик, любитель искусства и интересных людей. Одно не мешало другому. Впоследствии Степан Дудник рассказывал своей жене, которая была намного моложе: «Странные они были люди. По ночам сваливали мертвых рабочих в овраги, а утром вели дискуссии о футуристах и театре Мейерхольда». Но тем не менее Фирин вызывал уважение среди уголовников, они называли его «батей» и даже сколотили агитбригаду имени Фирина. Тогда же один рецидивист сделал себе наколку «Семен».
Когда лагерь посетил Александр Родченко, Фирин указал ему на Степана — талантливого сироту, крымского караима по происхождению. Родченко поразили и внешность, и личность, и картины заключенного. Он сделал много его снимков и пригласил учиться в Москву. Присутствовавший при этом Горький подтвердил, что окажет ему денежную помощь (едва не написала финансовую поддержку). Он сдержал слово. По освобождении Степан приехал в Москву и поступил в Художественный институт, в мастерскую самого Грабаря, а через год, в 1934 году, снова сидел — но уже на съезде Союза писателей, провозгласившем принципы социалистического реализма. Степан делал портреты делегатов карандашом для Литературного музея. В том же году, в соавторстве с Фириным, М. Горький выпек на принципах соцреализма сладкую «Историю Беломорско-Балтийского канала имени Сталина». Правда, приготовлением начинки также занимался не один десяток-других известных литераторов — М. Зощенко, В. Катаев, А. Толстой…
Однако испытания Степана не закончились. Когда он стал секретарем курса, на факультет позвонили. Он поднял трубку.
— На вашем курсе учится Дудник?
Степан похолодел.
— Да. А что?
— Нас интересует, с кем он поддерживает отношения, каково его поведение…
Ох уж это бессмертное, безличное нас! Степан вспылил:
— Позвоните в НКВД и узнайте.
Это и был НКВД, имевший виды на способного парня. Но не НКВД его освободил и не НКВД было его вербовать. Дудник был в числе 12 тысяч заключенных, освобожденных досрочно по категории «ударник труда». Тем не менее отказ сотрудничать с всесильным комиссариатом стоил ему многих неприятностей: несколько раз приходили с обыском, требовали предъявить огнестрельное оружие и угрожали 58-й статьей. В конце концов, оставили Степана в покое. Семену Фирину, который помог ему в лагере, повезло меньше. В 1937 году его расстреляли как участника антисоветского заговора в органах НКВД.
2008 год. Я в Лондоне, на выставке фотографий Александра Родченко. Едва я вошла в галерею, как сразу вспомнила эту историю… Подумала о том, что Родченко не дал погибнуть — в прямом и переносном смысле — настоящему таланту, скрытому под тюремной робой. Реальность прошлого ворвалась в светлые, эффектные залы, наполненные корректным английским шепотом.
В одном из магазинов антикварной книги меня остановило заглавие: «Soviet Russia fights crime. 1934» («Советская Россия борется с преступностью»). Я опешила от находки (неужели Запад признал, что при Сталине в тюрьмах были не только репрессированные, но и уголовники?) и заинтересовалась автором. Перевод с немецкого. Журналистка Л. Кербер приехала в Россию в 1930 году для изучения исправительно-трудовых колоний. При всей моей непредвзятости мне нелегко дался факт, что в те годы иностранку без проблем допускали к встречам и дискуссиям с заключенными Таганки, тюрем в Сокольниках, Болшево, Сухуми, Перми, Свердловске, Тюмени и Нижней Туры.
В ходе путешествий она больше наблюдает, чем размышляет, но тем не менее наблюдает отлично. Ее три удивленных вывода: как страстно отдаются в советских тюрьмах культмассовой работе, как безопасно уживаются уголовники «мокрой» статьи и проштрафившиеся представители власти и насколько тяжелее «перевоспитывать» женщин в условиях женской тюрьмы, чем мужчин — в мужской. Ее сравнение советской тюремной системы было явно не в пользу Германии, и книга, едва коснувшись полок магазинов, была запрещена и сожжена ее соотечественниками.
Так прошли 30-е годы — для кого худо, для кого бедно.
В начале Великой Отечественной войны, 20 июля 1941 года, НКВД и НКГБ были объединены в один наркомат. Уголовные и политические преступления были практически слиты. Заместителями наркома Берии были поставлены Виктор Абакумов и Иван Серов, не выносившие друг друга ни наличной, ни на профессиональной почве. Очень скоро Абакумов ради интересов дела стал пренебрегать существовавшим тогда законом — признать изменой согласие советского человека на сотрудничество с иностранной разведкой. Он нередко освобождал от уголовного наказания явившихся с повинной агентов, чтобы эффективнее противостоять вражеской разведке, вербующей не только военнопленных, но и дезертиров и уголовников. Правда, уголовники и сами обводили абверовцев вокруг пальца — рецидивисты, заброшенные в тыл с дорогой аппаратурой, продавали рацию и, разыскав бывших подельников, возвращались к обычному ремеслу. Настоящему уголовнику безразличны и наши, и ваши. Воистину завещанием Мишки Япончика стали его слова, сказанные когда-то военному губернатору Одессы: «Мы не белые и не красные. Мы черная масть».