— Я вами недоволен, мистер Фомин! — вдруг заявил Беннет.
— Не понимаю вас. Я честно выполнил свои обязанности, и вы нисколько не пострадали. В отличие от меня.
Колено у меня в самом деле болело.
— Мистер Фомин, вы должны были стрелять!
— На нас напали полоумные старики. Для того, чтобы отвести опасность, необязательно было убивать их.
— Но из-за вас теперь не найти преступников.
— Да что их искать? Здесь все преступники, все нас ненавидят.
— Мистер Фомин, вы должны были стрелять!
Тут уже я взорвался:
— Если вам так нравится стрельба, то почему вы сами не носите оружие и не стреляете?
— Потому что генерал ООН, да еще американец, не может стрелять!
— А русский временный майор может?
— Обязан! — закричал Беннет. — Русский обязан, уругваец Сиснерос обязан! Мы сохранили вас в Контрацептивной войне, мы уничтожили ваших врагов, мы приравняли вас к себе, сделали победителями, дали вам бессмертие! Вы все получили даром! Так если уж пользуетесь благами нового мирового порядка, извольте нести и свою долю ответственности! Постарайтесь это понять!
— Это вы, с вашей генеральской тупостью и вашей американской спесью, не в состоянии понять то, что понял бы любой русский полицейский сержант! — заорал я в ответ. — Старики ХОТЕЛИ, чтобы я начал стрелять, они только этого и добивались!
Беннет запнулся, а меня уже несло, и занесло дальше, чем следовало:
— Вот интересно: если бы я уложил десяток-другой ваших подопечных, по каким графам смертности вы бы их списали?
Беннет притих, странно взглянул на меня и ласковым тоном спросил:
— У вас есть какая-то интересная информация, мистер Фомин?
Я сразу остыл. Впервые мне пришло в голову, что Беннет в аэропорту с каким-то умыслом назвал цифру лагерных самоубийств специально для моих ушей. Ведь все остальные и так ее знали.
— Какая же у вас информация, мистер Фомин? — мягко настаивал Беннет.
Но я уже вполне контролировал себя. Если жизненный опыт чему-то и может научить, так только осторожности. И я не собирался играть в непонятные мне игры.
— Нет у меня никакой информации, — ответил я. — А если бы что-то и показалось мне странным, я не стал бы ломать над этим голову. В конце концов я только временно прикомандированный, а здесь служат профессионалы. Им виднее.
Беннет одобрительно кивнул:
— Вы сразу показались мне разумным человеком, Витали! — впервые он назвал меня по имени. К нему вернулось хорошее настроение: — Не обижайтесь на мою резкость. Вы — молодец. Как храбро вы прогнали этих старых бандитов!
— Ну да, — буркнул я, — безумству храбрых поем мы песню.
— What? — опешил Беннет. — We sing a song to madness?…
— Такая поговорка была у моего деда, — объяснил я.
— Надеюсь, он не сам ее придумал?
— Это строка нашего великого писателя!
Беннет покачал головой:
— Мне приходилось слышать, что русская литература — самая оригинальная в мире. Похоже, меня не обманывали.
Я собрался было вступиться за честь родной словесности, но Беннет рассмеялся и хлопнул меня по плечу:
— Вы — молодец, молодец, Витали! Не сердитесь на меня. Как вы смотрите на то, чтобы пропустить по рюмочке после наших трудов и побед?
— В такую жару я пью только пиво.
— Начнем с пива, — согласился Беннет. — А когда сядет солнце и станет прохладно, пойдет и виски. Увидите, как прекрасно пойдет!
3
Я отчетливо помню себя в возрасте лет шести-семи. Помню, как мы тогда ужинали с дедом Виталием перед включенным телевизором. Дед пояснял мне:
— С перестройки горбачевской ужинаю только с последними известиями. Сорок лет подряд, иначе не могу. Это у меня уже рефлекс, как у собачки Павлова.
Мне, маленькому, каждый раз казалось тогда: слова «последние известия» означают, что они действительно последние, больше не будет ни событий, ни известий. Конечно, я не знал, что такое горбачевская перестройка и, тем более, что за зверь собачка Павлова. Но дед всегда говорил со мной как с равным. А я капризничал за столом:
— Опять картошка, не хочу!
— Ладно, — соглашался дед, — завтра кашу сделаем.
— И кашу не хочу больше!
— Чего же ты хочешь? — строго спрашивал дед. — Ананас? Так на ананас мы с тобой не заработали.
Я не знал, что такое ананас, но хорошо понимал, что означает «не заработали». Мы жили вдвоем на грошовую пенсию деда. Мы не получали даже моего крохотного детского пособия: его пропивал неведомо где мой отец. И я умолкал.