И страны «золотого миллиарда» провели единую финансовую реформу, включавшую в себя отмену банковской тайны и отсекавшую от новых глобальных проектов почти все исламские нефтяные капиталы. То был сокрушительный удар по элите развивающихся стран.
А клонинговые технологии продолжали совершенствоваться. И на горизонте науки просматривались контуры будущей генной медицины, в перспективе куда более дешевой, чем клонинговая, и сулившей несравненно большее продление жизни. Делиться бессмертием с «третьим миром» и в итоге раствориться, как щепотка соли, в его людском океане, Запад не желал. Были приняты законы, воспрещавшие передачу новых медицинских технологий в страны, где не осуществляется эффективный контроль над рождаемостью. Это било по интересам уже не только мусульманских наций, но и Индии, и Китая.
«Всемирная интифада» сменилась еще более яростным «всемирным джихадом» — террористической войной всего многомиллиардного афро-азиатского мира против окруженной им горстки развитых стран. Ежедневно гремели взрывы на улицах западных городов, разваливались в воздухе авиалайнеры, задыхались от ядовитого газа пассажиры на станциях метро. Самолеты с белыми звездами и трехцветными кругами на крыльях яростно бомбили в ответ горы и джунгли, пустыню и какие-то глиняные хибарки. А мы с дедом по вечерам наблюдали все это в «Последних известиях».
В тогдашнюю Россию террор почти не проникал, и за это полагалось воздавать хвалу мудрому ПНВ. Но больше благодарить власть нам было не за что. Мы жили в бедности, в нищете. Я, мальчишка, постоянно чувствовал себя голодным. К концу двадцатых годов цены на российский экспорт — нефть, газ, лес, металлы — скатились вниз, а спасительный бум редкоземельных элементов еще не начался. Безработицы не было, ее и не могло быть в стране, где старики составляли свыше половины населения и каждая пара рабочих рук числилась на счету. Но зарплаты, не говоря уже о пенсиях, были ничтожны, а цены в магазинах росли и росли.
В специальных торговых пунктах для пенсионеров сравнительно недорого продавали крупу, макароны, кое-какие концентраты, плесневеющую картошку. Туда надо было выстаивать огромные очереди, порой с утра до вечера. И в таких случаях я сам стоял вместо деда, пропуская занятия в школе. Старики и старухи в очереди ворчали. Они боялись при незнакомых людях бранить Глебовицкого, но вспоминали, как хорошо жилось при Ельцине и при Путине, когда повсюду, на рынках и в ларьках, обильно и дешево торговали «черные».
Дед Виталий со своим пенсионным удостоверением появлялся тогда, когда я уже подходил, наконец, к дверям торгпункта. Я тихонько пересказывал ему, о чем говорили в очереди. Он посмеивался:
— Да они же сами «черных» ненавидели — и кавказцев, и среднеазиатов. Сами нарадоваться не могли, когда тех выселяли.
— Так что же, — спрашивал я, — они все забыли или врут?
— Не забыли и не врут. Просто люди так устроены. Вырастешь, Виталька, — поймешь.
Сам дед не мог подолгу стоять в очередях, у него отекали ноги.
А бюрократическая машина ПНВ работала еще исправно. В тридцатом году нам переслали официальное известие о смерти моего отца и оставшиеся от него документы всего через две недели после того, как самого отца захоронили без гроба в общей могиле, в секторе для лиц БОМЖ на одном из подмосковных кладбищ. Бедняга отравился, выпив по ошибке вместо спирта какой-то растворитель.
Больше всего меня поразила тогда реакция деда. Дед не заплакал. Он несколько раз перечитал извещение, потом отложил его и полез в наш единственный платяной шкаф. Долго рылся там, в самом низу, под кучей старых свитеров и рубашек. Вытащил какой-то не виданный мною прежде пыльный альбом. Сел за стол и принялся спокойно, только чуть хмурясь, его листать.
Я подошел, заглянул. В альбоме были фотографии, совсем старые, черно-белые. Снимки какого-то мальчика. Сперва крохотного, наверное годовалого, потом — постарше, лет четырех-пяти. Нежное смеющееся личико, трогательные кудряшки колечками. И я догадался, кто это: мой отец в детстве.
Дед спокойно переворачивал картонные листы альбома.