С самых первых метров проспекта можно было почувствовать, что теперь мы действительно оказались в городе: то слева, то справа запрыгали, отделяясь от фасадов зданий, пестрые голографические рекламы. Они были рассчитаны на автомобилистов и короткими ударами били в подсознание. Навстречу тем, кто двигался по тротуару пешком, выскакивали рекламы более медленные, для осмысленного восприятия.
Когда-то один мой знакомый открыл, что в диапазоне скоростей свыше десяти километров в час и меньше тридцати вся эта чушь вообще не действует, и стал прорываться сквозь рекламные джунгли на велосипеде. Но потом велосипеды, как и любые средства передвижения, которые нельзя оснастить автонавигаторами, в центральной части города запретили.
У меня Каменноостровский проспект вызывал мрачные воспоминания. В моей памяти он связался навсегда с расположенной у здешних Пяти углов больницей медицинского университета. Сорок пять лет назад, летом 2040-го, в ней умер дед Виталий…
…«Скорую помощь» тогда я вызвал к нему с трудом. Едва заслышав про его возраст и пенсионный страховой полис, диспетчеры огрызались: «В поликлинику!» — и бросали трубку. Не помню, сколько раз я им звонил. Не помню, что я им кричал. Наконец, явилась бригада и увезла его в больницу, а я примчался туда следом. Ко мне вышел врач — полный, в белом халате и белой шапочке, с обвислыми, как складки теста, белыми щеками, похожий на сонного повара.
— Обширный инфаркт, — сказал врач. — Он без сознания. Пока мы его подключили к аппаратуре — искусственное кровообращение, вентиляция легких, но скоро придется отключить.
— Почему? — тупо спросил я.
Врач слегка пожал круглыми плечами:
— Ему девяносто два года и у него полис пенсионера.
— Не отключайте, я все оплачу!
Белый врач смотрел на меня без всякого интереса. Мне было двадцать лет, а выглядел я еще моложе.
— У меня есть деньги! — я вытащил кредитную карточку.
Врач покосился на нее, и впервые в его сонных глазах отразилось нечто, похожее на сочувствие. Это была карточка государственного кредита на высшее образование. Я только что закончил третий курс, мне оставалось учиться еще три года, а потом десять лет я должен был выплачивать свой долг, возвращая его государству с процентами. Карточка служила только для расчетов за обучение, но в исключительных случаях ей дозволялось оплачивать экстренные медицинские услуги.
— Да вы хоть представляете, сколько стоит каждый час работы такой аппаратуры?
— Не отключайте!
— Его все равно уже не спасти, а вам надо жить, учиться.
— Не отключайте, я буду платить!
Врач снова пожал своими полными плечами, колыхнулись его мучнистые щеки. Он повернулся и ушел.
Эта сцена повторялась потом ежедневно в течение целой недели. Менялись только дежурные врачи.
— Мы подсоединили его еще и к искусственной почке, — говорил очередной врач. — Теперь каждый час будет стоить на сорок процентов дороже. Вашей карточки надолго не хватит.
— Не отключайте, я буду платить!
И на следующий день, и через день, когда я снова и снова обреченно приходил в больницу, меня убеждали:
— Послушайте, он фактически давно уже мертв, вы бессмысленно губите свое будущее. Остановитесь.
— Нет, — твердил я, — нет, нет!
Один-единственный раз мне дали взглянуть на деда с порога реанимационной палаты. Среди мигающих огоньками приборов, среди сплетения разноцветных трубок и проводов я увидел только его неживое, глянцево-желтое лицо с плотно закрытыми и словно вдавленными в череп глазами. Врачи думали, будто я не понимаю, что дед уже ушел от меня. Но я понял это сразу, в первый день, в первый час беды. Просто я сам все никак не мог уйти от него. Может быть, пока в его высохшем теле теплилась хоть бессознательная жизнь, мне еще казалось, что я не один на свете? Или я пытался так искупить хоть часть вины за прежние страдания, которые по своей мальчишеской дурости ему причинил?…
А накануне, перед тем как это случилось, мы с дедом часто говорили о бессмертии. Он уже угасал, приступы сердечной боли шли один за другим. Он глотал таблетки и с трудом передвигался по квартире. Давно бы следовало сделать ему шунтирование или даже пересадку клонированного сердца, они давали хоть какую-то надежду. Но мы и думать не могли о таких операциях, у нас не было денег. Моя студенческая карточка здесь была бесполезна: шунтирование и пересадка сердца считались плановыми услугами, а не экстренными, и вольностей со своими кредитами российское демократическое государство не допускало. При этом мы знали, что на Западе после победы в Контрацептивной войне клонинговая медицина стала общедоступной. И там уже начиналась эра генной профилактики, более дешевой и куда более эффективной в продлении жизни.