— Ты успеешь, Виталька, — морщась и потирая левую сторону груди, говорил дед. — Еще лет пятнадцать-двадцать, освоят они у себя эту генную трихомудию и России с барского плеча ее сбросят. Раз уж не стали нас кастрировать и собираются с нами на одной планете жить. Ты будешь еще молодой.
— Может быть, и ты успеешь? — говорил я. — Вместе поживем, без всяких болезней.
Прищуриваясь, он отрицательно качал головой:
— Нет, мне не успеть… А жалко. Не хочется тебя одного оставлять. Боязно.
— За меня?
— А за кого же еще!
Он тяжело дышал, его пожелтевшее, осунувшееся лицо с выступившими скулами и провалившимися щеками, лысый череп и тонкая морщинистая шея были покрыты каплями пота. Он говорил с трудом:
— Знаешь, какой вопрос на свете самый глупый? О смысле человеческой жизни. Почему самый глупый? Да потому, что его все время задают и задают, хотя ответ всем известен. И, как ни вывертывай, о чем еще ни спрашивай — о цели прогресса, о смысле цивилизации, — все равно в ответе то же самое… Философы, которые над этими вопросами веками копья ломали и кричали, что они неразрешимы, либо сами дураки, либо нарочно публику дурили, чтобы пропитание заработать.
— Так уж и дурили? — сомневался я.
Дед устало махал рукой:
— Вся философия, все теории — одно шарлатанство. Обман, словоблудие! На деле все просто… Вот есть дробь: шесть разделить на три — равняется двум. Ясно, понятно. А любая философия — это грома-адная дробь, в числителе и в знаменателе миллионы с миллиардами складываются, вычитаются, перемножаются. А ты — решись, сложи-ка да перемножь все вверху и внизу, упрости. И получится у тебя то же самое: шесть разделить на три — равняется двум!.. И стоит любому нормальному человеку над вечными вопросами хоть раз своей собственной башкой задуматься, он к тому очевидному ответу неизбежно придет.
Я слушал его молча. Я понимал, что это — прощание.
— Бессмертие, — кряхтел дед, — вот тебе ответ единственный. Вся история к нему и только к нему стремилась… Чем выделился человек из всех живых существ? Разумом? А где мерка разума, где граница, чтобы сказать: до сих пор — животные, а дальше — люди? Да вот он, рубеж: че ловек — единственное существо, которое сознает неизбежность своей смерти!.. Понимаешь? Брось камень в кошку, она увернется и убежит. В ворону и бросить не успеешь: едва замахнешься, она взлетит с ветки. А человека — в отличие от зверей — инстинкт самосохранения заставляет не только от видимых опасностей защищаться, но и от главной, неощутимой, действительно одним разумом воспринимаемой… Вот сущность человека! В нем сильнейший природный инстинкт и разум, поднявшийся над природой, сплавляются воедино ради спасения! А что такое спасение? Да бессмертие же…
Он глотал очередную таблетку, немного выжидал, пока лекарство подействует, и снова начинал говорить, говорить, как будто спешил выговориться напоследок:
— Религия… Сейчас пошла мода ее высмеивать. А как бы сумели наши предки без нее обойтись? Пусть она давала только иллюзию бессмертия, но без этой иллюзии жизнь людей в прошлом была бы невыносимой от полной безысходности. Столетие за столетием религия человека поддерживала тем, что обещала посмертное продление бытия. И обеспечила-таки выживание цивилизации, помогла дотянуть до времен, когда начался научный прогресс и уже реальные цели открылись… А с другой стороны, сколько зла породила нетерпимость религиозная, сколько трагедий, кровавых рек… Вот и задумаешься: если иллюзия бессмертия такой ценой оплачена, то какую цену бессмертие настоящее потребует?
Он печально усмехался беззубым, проваленным ртом:
— Не понимаешь? Здесь, Виталька, диалектика! Инстинкт самосохранения гонит человека к бессмертию и движет прогресс, но в нем самом противоречие роковое. Человек, естественно, себя стремится сохранить в своем природном виде. А он — такой — для бессмертия не годится! Для борьбы, для движения к цели он действительно никаким другим быть не может. Но вот для ДОСТИЖЕНИЯ цели он должен сущность свою проклятую, эгоистическую изменить. Не сумеет? Ну тогда и бессмертие вместо спасения катастрофой для него обернется…
Дед уставал, голос его садился до сипящего шепота. Я помогал ему лечь в кровать, и он бормотал, прикрывая глаза:
— Мы с тобой еще поговорим. Подумаем. Как тебе жить бессмертному. Без меня…