— А вы откуда это знаете, товарищ Кирсанов? — удивился прокурор.
— Да так, — ухмыльнулся парень. — Сорока на хвосте принесла.
— Понял, — уважительно кивнул Александров. Прокурор выглянул в коридор и крикнул:
— Гриценко, Самсонов, Горобец вы там закончили? Сюда идите…
Когда шкатулку, дипломаты и сумку внесли в гостиную, внезапно очнулась сидевшая в прострации Раиса.
— Сволочи, гады, подонки, — истерически взвыла она. Даже попыталась броситься на оперов, но была моментально скручена и окольцована наручниками.
Через пять минут, чету Горбачевых повели к выходу. Когда поникшего Михаила на подгибающихся ногах потащили к двери, молодой не удержался. Шагнул вперед и влепил смачный пендель по жирной заднице.
— Ай-яй, — Михаил Сергеевич вскрикнул неожиданно тонким голосом, по жабьи подпрыгнул вверх, но обернуться побоялся. Только ещё больше съежился и втянул голову с темно-красной кляксой на лысине в поникшие плечи. На выдающейся филейной части брюк Горбачева позорным клеймом опечатался рельефный след ботинка.
— Алексей, — укоризненно качнул головой седой. — Это лишнее.
— Виноват, товарищ майор, — молодой извиняюще развел руками. — Не удержался.
11-14 марта. 1979 года. Свердловск — Атлантический океан
Борис Николаевич Ельцин был мрачен. В наступающих сумерках, окутавших серой пеленой кабинет первого секретаря Свердловского обкома, его крупная фигура, подсвеченная теплым желтым светом настольной лампы, смотрелась зловеще. Особенно пугало отекшее от пьянки лицо, выхваченное из полумрака кабинета. Заплывшие мутные глазки, которые через каких-нибудь полтора десятилетия окончательно превратятся в поросячьи, недовольно скривившиеся губы и трехпалая рука на столе, больше похожая на клешню краба, вызывали ассоциации с фантасмагорическим злодеем из американских комиксов.
Но в свете дня, трезвым и собранным Ельцин выглядел совсем другим. Высокий, плечистый с волевым, мужественным лицом, копной аккуратно уложенных седеющих волос он производил на окружающих только положительное впечатление. До тех пор, пока не начинал рычать или хамить подчиненным. Тут его необузданный нрав проявлял себя во всей красе. Ельцин мог кинуть чашкой в секретаршу, обматерить прораба, наорать зычным голосом на доярок или рабочих, гаркнуть на заместителя, поломать в приступе бешенства стул или другое казенное имущество, и ему всё сходило с рук. Потому что с высокими начальниками он был совершенно другим: деловым, немногословным, исполнительным, готовым пахать, чтобы выполнить самые сложные задачи. А иногда даже заискивающим. До того момента, пока не чувствовал, что может безнаказанно облить холодным душем критики и завуалированных оскорблений бывшего покровителя.
Тогда Ельцин обрушивался на недавних начальников со всем пылом своей разрушительной энергии и пролетарской ненависти. И не успокаивался, пока не убирал со своего пути тех, кого назначал себе в противники, ломая людям жизнь. Такой он был человек — Разрушитель с большой буквы, не отягощенный моралью, совестью и другими геббельсовскими «химерами». Хитрый, наглый, с потрясающей чиновничьей чуйкой, способной улавливать и подстраиваться под новые политические веяния и умением нравиться народу популистскими поступками.
Сейчас его чуйка буквально вопила о будущих проблемах, заставляя сердце тревожно колотиться в груди. В предчувствии будущих неприятностей Борис Николаевич богатырскими глотками осушал один стакан «беленькой» за другим, но спокойствия это не приносило. Наоборот, наполняло душу ещё большей тоской и ощущением надвигающейся катастрофы. А ведь он только случайно узнал, что на бывшей работе, какой-то непонятный человек попросил в отделе кадров личное дело Бориса Николаевича, а потом долго о чем-то беседовал с нынешним директором домостроительного комбината. И сразу предчувствие взвыло пожарной сиреной: «Быть беде»!